– Из чего вытекает, что вы можете сделать и так, что они будут переходить границы.

– Этого я не говорил.

В голосе его отчетливо чувствуется раздражение: ему не нравится роль, которую ты ему отводишь. Наверняка до сих пор он был о себе самого высокого мнения, а ты без конца ставишь это под сомнение.

– Вы производите впечатление хорошего человека.

– Плохим я себя не считаю.

– Разве вам не кажется, что я прошу самую малость? Только, чтобы меня вытащили отсюда прежде, чем я начну сотрудничать с вами.

– В мои функции не входит определять, что разумно, а что нет.

– Тогда я отказываюсь сотрудничать с вами.

– Если я уйду, ваша судьба будет решена.

– Тогда, прежде чем уйти, посмотрите на меня как следует и постарайтесь никогда не забывать.

– Я прошел всю войну и видел ситуации похлеще. Я сам был в подобной ситуации в вашем застенке.

– У меня никогда не было застенка.

– Вы несете ответственность за зверства красных.

– А вы – за другие зверства, те, что длились много веков.

– Я думаю, что вас не так уж и пытали: язык у вас по-прежнему подвешен неплохо.

– Хотите посмотреть?

И ты открываешь рот, с трудом высовывая распухший, окровавленный язык; если бы хватило сил, ты бы выплюнул и сгустки крови. Бородач сначала моргнул, потом прикрыл глаза, а потом опустил взгляд на бумаги, которые стал запихивать обратно в папку.

– У каждого тот конец, который он заслужил.

Он повернулся к тебе спиной, и ты хочешь попросить его остаться: ведь пока он тут, тебя не будут бить. Но ты не произносишь ни слова, потому что у этого человека спина словно из камня изваяна, и этот каменная спина скрывается в полутьме, откуда до тебя доносятся тихие голоса. Ты слышишь приглушенное: «Я сделал все, что мог». – «Мы же вам говорили, тот еще сукин сын. Такие только палку и понимают». – «Никто не скажет, что я не испробовал все». – «Да мы его сейчас так отделаем, что он станет как зайчик». – «я не несу никакой ответственности за дальнейшее». – «Конечно, у вас своя работа, у нас – своя». У тебя еще есть время закричать ему: «Пожалуйста, не уходите!» – но ты знаешь, что это прибавит тебе только унижений, но не надежд. И ты кричишь: «Соединенные Штаты потребуют объяснений за это злодеяние!» Но сам не веришь, что они тебя слышали, потому что ты не можешь закричать – ты можешь только простонать что-то своим изувеченным ртом, Ты слышишь звук – открывается дверь – и видишь за ней освещенное пространство; вот дверь закрылась за этим человеком, и ты тоже закрываешь глаза, чтобы спрятать набегающие горячие слезы, которые остаются с тобой и тогда, когда ты уплываешь далеко-далеко, оказываешься вне криков, побоев и пыток электротоком. Ты взбираешься на колени к дедушке, а тот сидит на огромном пне на холме Ларрабеоде, глядя на бархатистую зелень раскинувшейся внизу долины, где Амуррио кажется маленьким, словно игрушечным домиком, приютившимся на северном склоне гор Ундио, которые, как провидение, защищают его от пронизывающих северных ветров – этим дедушка особенно гордится. «Горы Ундио защищают нас, – любит говорить он, – поэтому в нашей долине всегда теплее, чем в других баскских долинах, и тут даже растут фруктовые деревья. Мы, баски, привыкли смотреть на небо из зажатых между горами долин, поэтому, Хесус, нам так нравится взбираться наверх, чтобы дотянуться рукой до неба. Обрати внимание, Хесус, как часто баскские фамилии оканчиваются на «менди», что по-испански значит «гора». А все дело в том, что долин без гор не бывает, и на склонах этих гор устраиваем мы наши ярмарки и празднества. Один знаменитый французский философ по имени Вольтер говорил, что баски – это «малочисленный народ, танцующий у подножия Пиренеев». Забавно, что баски произвели на него впечатление именно своими танцами, но мы действительно любим их, Хесус, и когда звучат народные мелодии, ноги у меня сами пускаются в пляс. Вольтер был прав: ведь мы, баски, танцуем не только, когда у нас народные празднества или гулянья, но и когда играем в любимую национальную игру с мячом, или когда выходим в море на рыбачьих баркасах, и тогда волны заставляют нас плясать. Мы любим танцы: они помогают нам преодолеть чувство, что горы сдавливают нас со всех сторон. У нас быстрые танцы – так танцуют ловкие люди, но в них есть торжественность. Возьми хоть танец со шпагами: танцующие изображают воинов со шпагами и флагами в руках, а в конце высоко поднимают погибшего воина, чтобы он стал ближе к небу, Хесус, к небу, где обитают боги и ведьмы. Мы ведь никогда не видели большой разницы между богами и колдунами и устраивали наши празднества и гулянья в тех местах, где, по преданиям, собирались на шабаш ведьмы. В Страну Басков не проникли чудовищные порождения христианства – пытки и инквизиция: мы боролись и защищали свои горы. Мы всегда сомневались в существовании загробного мира, хотя именно наши моряки первыми обогнули землю, словно сомневаясь в ее реальности». Сидя на коленях у дедушки, ощущая их всем своим телом, ты словно соприкасался с родной землей, слышал биение ее пульса. Ты глубоко вдыхаешь смрадный воздух и, не отводя взгляда от освещенной двери, за которой скрылись твои палачи, пытаешься взять себя в руки, вспомнив, как в Сан-Хуан-де-Лус твой товарищ, чтобы избежать насильственной репатриации во франкистскую Испанию, выбросился из окна в реку и, стоя по шею в ледяной зимней воде, смотрел, как арестовывают всю его семью. А когда он выбрался на берег, первым делом уничтожил бумаги, которые компрометировали вас всех, и теперь ты должен вернуть ему этот долг. Ты пытаешься напевать «Мы баскские солдаты», но самообладания хватает лишь настолько, сколько медлят твои палачи. Тебе даже начинает чудиться сострадание в глубине их глаз, пока они методично избивают тебя; ты начинаешь думать, что, возможно, у них есть для этого свои причины и что, наверное, ты в чем-то виноват. Наверное, у тебя начинает мутиться разум от побоев или от этой накатывающей волнами духоты, от которой ты стараешься спастись, вспоминая холодный мадридский октябрь, когда с окутанных вечными снегами гор начинают дуть пронизывающие ветры. Ты вспоминаешь, как падал снег в 39-м, когда ты ожидал, пока тебя отправят в твой первый лагерь для военнопленных в Алжир. Ты сидел в огромном доме, и у тебя не было даже одеяла, чтобы согреться, – только завалявшаяся в кармане монета республиканской Испании. Через дырявую крышу светили холодные звезды, и ты всем телом ощущал поражение и одиночество, а неподалеку виднелись часовые – темнокожие сенегальцы или французы. Тебе показалось, что один смотрит на тебя с состраданием, идущим откуда-то из самой глубины его существа: это был французский баск. И когда ты спросил его по-баскски: «Ты баск?», он обнял тебя и прерывающимся от нахлынувших чувств голосом ответил: «Да, а ты?» Благодаря этому человеку тебе разрешили пойти в Бург-Мадам, где в обмен на оставшуюся у тебя монету получил девять франков, на которые купил хлеб и вино. Взрыв склада вооружений в Пуичсерда, по ту сторону границы, подтвердил тебе, что война еще не кончилась, что никогда не должен считать ее законченной. И эта мысль поддерживала тебя семь месяцев тюрьмы; она же помогла тебе бежать и пешком добраться до родных баскских гор, хоть и расположенных по эту сторону франко-испанской границы. Бордо. Консульство Доминиканской Республики. Огромный портрет Благодетеля на стене. «Нет, это не президент, это Благодетель Родины». Девять франков за хлеб и вино. Чего бы ты не отдал сейчас, чтобы спокойно есть хлеб и беззаботно пить вино, пусть в одиночестве, но на свободе! Но вместо этого тебе суют жидкую похлебку, где плавают какие-то овощи, или тухлые яйца и от которой несет прогорклым маслом. И вдруг у тебя словно взрывается голова, или это взрывается сама комната, которую вдруг заливает слепящий свет, освещая каждого. Лежа на полу, ты с трудом опираешься на локоть и видишь, что кроме тебя здесь – пять человек, которые чего-то ждут в противоположном углу этой грязной комнаты, стены которой выкрашены зеленоватой краской, уже облупившейся от сырости, а потолок затянут пылью и паутиной. Офицер подчеркнуто уважительно объясняет что-то двум людям в военной форме, появившимся тут недавно; один, полный и округлый, внимательно слушает, кивая и выражая согласие всей своей позой. Другой, наоборот, не обращая внимания на слова офицера, разглядывает тебя сквозь затемненные стекла очков. У него вытянутое, продолговатое лицо, тонкие губы и узкая полоска усов над ними. Под низко надвинутой фуражкой ты угадываешь хитрый, расчетливый ум; этот бесстрастный человек поглаживает рукоять свисающего с пояса кинжала и совсем не похож на обычного доминиканского военного. Вздрогнув, ты понимаешь, что это Артуро Эспайлат, – человек, способный на все. Недавно он был назначен консулом Доминиканской Республики в Нью-Йорке и стал представителем в ООН; единственный доминиканский офицер, закончивший военную академию в Уэст-Пойнт. Стальная пружина, которая превращается в разящий бич, когда этого хочет Трухильо. Высокомерно, с властным видом, слушает он объяснения этого капитана, твоего палача, его сбивчивые объяснения, в ответ на которые лишь изредка кивает, а другой только повторяет свои бесконечные «да» и «конечно». Они говорят о тебе – о том, что ты сказал, а что не мог или не захотел сказать. Эспайлат – не столько тень, сколько опора Трухильо, благодаря своей сдержанности и тщательно скрываемому уму, опора, которая становилась тенью, прикрывавшей Трухильо, как только появлялось недовольство диктатором, и Эспайлату приходилось проявлять еще больше преданности, а значит, больше жестокости. По приказу Благодетеля Родины он стал своим среди оппозиции Трухильо в эмиграции; ему удалось даже вступить в партию Виктора Дюрана, несгибаемого ветерана борьбы за демократию в странах Карибского бассейна. Вместе с ним он переправил к побережью Доминиканской Республики партию оружия, которое надлежало передать группам сопротивления внутри страны. Но на берегу их ждала тайная полиция, которой руководил Аугусто Себастьян, испанский эмигрант, прославившийся своей жестокостью во время гражданской войны на родине и на службе у Трухильо. Себастьян устроил засаду на берегу, и когда Дюран оказался у него в руках, кастрировал того прямо на месте и бросил истекать кровью на песке; потом повернулся к молодому Эспайлату и, не зная, что тот был засланным агентом, приказал избить его и превратить в мешок с костями. Тебе трудно представить этого подтянутого военного, на котором живого места не оставили, приняв его за партизана. Проведя четыре месяца в больнице, Эспайлат попросил у Трухильо разрешения вернуться к боевым операциям, а Себастьян корчился от страха, предвидя скорую расправу. Эспайлат, переодевшись в крестьянскую одежду, стал любовником кухарки Себастьяна. Потом он рассказывал товарищам, смеявшимся над его похождениями, как это было непросто, потому что от кухарки всегда воняло. Но он прекрасно справился со своим отвращением, и ему удалось так ублажить женщину, что она заснула от усталости; тогда Эспайлат, дождавшись, пока Себастьян вернется домой и отпустит охрану, пройдет к себе в спальню и заснет. Там его уже поджидал со своим стилетом этот подтянутый офицер, который сейчас издали смотрит на тебя; Эспайлат связал Себастьяна, избил его до потери сознания, а затем привел в чувство, чтобы тот осознал весь ужас своего положения. Рассказ Эспайлата о дальнейшем был известен не только всем в Доминиканской Республике, – он докатился и до нью-йоркской эмиграции. Очнувшись, Себастьян увидел, что он сидит напротив зеркала связанный и с кляпом во рту, и смог оценить, во что превратили его побои Эспайлата. Вокруг головы у него были обвязаны три бикфордова шнура, но даже одного из них было достаточно, чтобы взлететь на воздух. «Себастьян знал это, – подчеркивал в своих рассказах Эспайлат, – взгляд его говорил мне, что он все понимает, но я все равно счел своим долгом объяснить ему все, как неопытному новичку. Этот шнур будет гореть три минуты, – сказал ему я. – Ты ведь знаешь, приятель, что такое бикфордов шнур. Когда через три минуты прогремит взрыв, твоя голова пробьет этот грязный потолок». Эспайлат поджег шнур и задержался на секунду, чтобы взглянуть, какое действие произвела его угроза на беспомощного Себастьяна. Глаза у того вылезли из орбит, потом веки безжизненно опустились, и если бы он не был крепко привязан, тут же оказался бы на полу. Эспайлат ткнул его ногой, но тот был уже мертв. «Но хотя он был уже мертв, сдох от страха, – рассказывал Эспайлат, – я не отступил. Он должен был взлететь на воздух, и он взлетел. Отбежав в сторону, я услышал мощный взрыв и увидел – или мне показалось, что увидел, – как голова Себастьяна пробила потолок, устремясь к небу или в ад. Обратите внимание, все это я проделал, не произнеся ни одного грубого слова, потому что человек, разменивающийся на угрозы, никогда не перейдет от слов к делу». Перед ним был Эспайлат по прозвищу Лезвие, легендарный истязатель со своим остро отточенным кинжалом. Эспайлат неожиданно направляется к тебе, отчего офицер сразу замолкает; он пересекает всю комнату, которая тебе кажется огромной, и, остановившись в двух шагах от твоего распростертого тела, говорит: