– Тертуллиан, рад тебя видеть!.. Не старайся с деталями, я не суеверен.

Он с трудом формировал лицо, оно то расплывалось, то сжималось в ком, донесся густой голос:

– Сам не думал, что сумею прорваться…

– Решил проверить, – спросил я саркастически, – насколько меня хватило?

Фигура осталась сгустком плазмы, но лицо он восстановил прежнее: квадратное, с мощными надбровными дугами и широкими густыми бровями, огненные глаза, из которых бьет звездный свет, тяжелая челюсть и красиво вырезанные губы, слегка деформированные чужими кулаками.

– Не тебя, – проговорил он зычно, – себя… Хотя, конечно, хотелось проверить, держишься ли еще… Дальше планируешь через океан?

– Да.

Зычный голос, не столько проповедника, сколько военачальника, привыкшего перекрикивать разбушевавшуюся чернь и смирять ее, заполнил все огромное помещение:

– Жаль, туда я не смогу, даже если сохранишь Божью искру… Слишком тяжело было и сюда… Будто через океан застывающей смолы! Видел твой огонек, но едва дотянулся…

Я полюбопытствовал с тем жадным интересом, который вообще-то предпочел бы скрыть:

– Огонек – это моя душа?

Огненное лицо дернулось, Тертуллиан то ли улыбнулся, то ли кивнул, плазменный сгусток на миг вообще превратился в пылающее звездное ядро. Несколько измененный голос прозвучал как будто со всех сторон:

– Очень… приближенно… Да, еще… перестань приписывать мне всякую… да-да, всякую! Я никогда не говорил, что… словом, не говори ту хрень, что ты рассказываешь от моего имени!

Из сгустка правещества, что одновременно энергия, время и все-все, снова проступило мужественное с квадратной челюстью и выступающими надбровными дугами. В глазах плещется звездный прибой, огненные брови грозно сдвинулись на переносице.

– Да? – удивился я. – Но кто-то же такое брякнул? Понимаешь, так удобно прикрыться авторитетом! Я всегда, когда вступаю на тонкий лед, подстилаю придуманные цитаты из классиков.

Он отмахнулся.

– Последнюю глупость в самом деле сказал не то Соломон, не то Моисей, а то и вовсе Иисус. Но и они порой несли чушь. Не надо повторять все, что они говорили, а то прихожане с ума сойдут. Думаешь, когда Иисус помогал отцу-плотнику и попадал молотком по пальцу, он говорил евангельскими текстами?

– Ну, – протянул я, – народ в этом уверен…

– Брось, – сказал он раздраженно, – ты не народ.

– А кто? – спросил я с понятным любопытством, как спрашивают всегда, когда рассчитывают на похвалу или комплимент.

– Ты тот, кому дано больше…

– Договаривай, – посоветовал я польщенно, но и настороженно. – Там сказано, если не ошибаюсь: «… с того и спросится больше».

– Ну… а что тебя так беспокоит?

– Сам знаешь, – ответил я. – Я бы предпочел, чтобы было дано больше, а спрашивалось поменьше! Лично мне и с меня. Остальные двуногие меня не беспокоят.

Огненное лицо искривилось в усмешке.

– Не бреши, беспокоят. Но ты, похоже, главного еще не понял. Не знаю, как в твоих землях, но здесь с тебя никто не спрашивает. Никто! Кроме тебя самого, конечно.

Я сказал почти зло:

– Вот этого я и не люблю!.. Это как с сантехником… ну, вольным горожанином, который помог донести тяжелый мешок, а на вопрос, сколько ему за помощь, отвечает: а сколько дашь!..

Он спросил с интересом:

– Ну так дай самую малость. Или совсем не дай.

– Ну да, – возразил я. – Я ж и сам не хочу себя свиньей чувствовать. Но и переплачивать не хочу. Так что меня не лови на муки совести. Я знаю, что если ей не давать себя грызть, она помрет от голода. У нас вообще свобода совести: хочешь – имей совесть, хочешь – не имей. К тому же мешок денег лучше, чем два мешка совести…

Он слушал, смотрел внимательно. Когда я запнулся, сказал поощряюще:

– Еще, еще…

– Совесть, – огрызнулся я, – это хорошая штука, когда есть у других. Даже самое сильное угрызение совести легко преодолевается самым слабым усилием воли. Совесть – это роскошь, от которой трудно отказаться. Завидую тем, у кого есть на это силы. Чем совесть чище, тем выше ее продажная стоимость. Совесть меня не гложет – я ей не по зубам!

Он кивал, мне показалось, что морда святого становится все довольнее, умолк и спросил с подозрением:

– Что не так?

– А еще можешь?

– Да сколько угодно, – рявкнул я. – Получи: совесть не орган – болеть не может. Лучше убить совесть, чем умереть самому. На свете нет печальней повести, чем жизнь, прожитая по совести… Совесть у нас чиста – мы ею не пользуемся!.. ну что, схавал?

Плазменная фигура заколыхалась, как при звездной буре, лицо двигалось, наконец я увидел огромные огненные глаза, заполненные жаром сверхновых.

– Великолепно! Бесподобно!.. Каких же высот достигли в твоих землях нравственно-этические поиски, что родились такие замечательные перлы приобщения к высшим ценностям христианства… через отрицание!

Я спросил обалдело:

– Э-э… приобщение?.. Через отрицание? Да это просто стеб! Тупой стеб придурков!

– Нет, – возразил он мощно, – равнодушный человек вообще не вспоминает о совести, о нравственности, он просто живет… как животное. А такое яростное отрицание нравственных норм просто кричит, что человек в конфликте с миром, где легче жить без совести, безуспешно пытается сам жить по грязным законам, усердно убеждает себя, что жить без совести нужно, жить без совести проще…

Я раскрыл было рот, чтобы поспорить, это я умею, все мы умеем и любим спорить и опровергать, это не самим что-то творить или создавать, но странное ощущение, будто в безумных словах Тертуллиана есть нечто, хоть и донельзя искаженное, перевернутое, перекрученное, как баба выкручивает мокрую тряпку… заставило остановиться, словно на краю крыши, я вяло буркнул:

– Совесть – это такая вещь, которая приходит без приглашения и уходит, не попрощавшись. Ты мне скажи, я могу тобой как-то попользоваться? А то ты меня в хвост и в гриву, а сам хотя бы дорогу подсказал…

– А меч? – напомнил он. – А лук?.. К сожалению, даже этот край для меня, да и для церкви, покрыт мраком. Ты – наше самое длинное щупальце. Вот осматриваюсь в этой комнате и вижу совсем иной мир…

– Я не щупальце, – возразил я. – Я сам по себе осьминог. Нет, лучше – кальмар! У него и ног больше, и растет крупнее.

– Расти, – произнес Тертуллиан с непонятным выражением. – У всех свобода воли. Никакого рока, никакого фатума, никакой судьбы. Куда вырастешь… за то и ответишь. Ты не ангел, дорогой мой друг, далеко не ангел… Но мой жизненный опыт убедил меня что люди, не имеющие недостатков, имеют очень мало достоинств.

Черты лица колыхнулись, я ощутил, что он исчезает, уже раскрыл рот для главного вопроса, однако в комнате уже пусто. Во рту ощутилась горечь, а в груди некое неясное томление.