Он зябко поежился.

— Так не дойдешь ты! — со слезами в голосе воскликнула женщина в морозный воздух.

— Дойду. Позади всех тащиться не дело. Успею еще бока на полатях отлеживать.

Женщина про себя вздохнула только: «Добрести бы еще до этих полатей!» Но промолчала. Знала, мужа не переупрямить.

Дети жадно вылизывали опустевшие плошки, но видно было, что впервые за долгое время сомлели от сытости, согрелись и порозовели даже. Уже не галдели, как стайка воробьев, смотрели осовелыми глазами, с трудом моргая тяжелыми веками. Им бы поспать, в силу войти. Хоть седмицу на месте посидеть, не скитаться по сугробам, а нежиться у теплой печи…

Хрустнула ветка. Женщина испуганно вскинула голову. На поляну вышла Ива, несущая в связке нескольких зайцев. Значит, будет ужин. Сейчас русакам перережут шеи, сольют кровь, обдерут…

— Ну, ребятня, скоро пойдем, — Дивен поднялся на ноги и внезапно покачнулся. Оперся о плечо испуганно охнувшей жены, а потом повалился обратно в пышный высокий сугроб. И снег на лице уже не таял.

Когда она проснулась — и сама не поняла. В студеннике дни короткие, да из-за ставней света не видно. Хотя… ей теперь все равно было — день или ночь на дворе. Не об этом думалось.

О чем?

А о том, что одиночество, оказывается, может душить. Как будто сжимает горло невидимая рука и нет сил сделать вдох. И сердце бьется бешено, и грудь болит, и тело сотрясает дрожь. И хочется одного лишь — вырваться из тяжелых, давящих стен, и бежать, бежать, бежать… Куда угодно, но бежать. Ускользнуть из древней крепости, что по капле высасывает жизнь. Хоть на мгновение оказаться на свободе, где нет окровавленных тел, синюшных покойников, нет живых, но безнадежно мертвых в душе людей.

На волю! Прочь, прочь, прочь!

Айлиша бежала по темным коридорам, рвалась, как птица из силка, в снежную пустоту. Забыла о любимом, о каре за побег из Цитадели, о Ходящих. Ни о чем не вспомнила. Запамятовала даже обуться. Как была босая, в измятом ученическом платье, без кожуха, выскочила на мороз, пролетела мимо стоящего у ворот стража из старших выучей и помчалась в холодный безмолвный лес.

Кто знает, сколько неслась беглянка, не чувствуя под собою ног, не ощущая холода. Только молнией ударило в висок: «Тамир!» И, будто на стену напоролась со всего размаха, упала в сугроб. Как могла забыть о любимом? Как? Нет ответа. А падающий снег садится на промокшую от пота рубаху. Ему бесчувственному все равно, кого своим саваном накрывать: мертвых ли, живых ли…

И только громада Цитадели возвышалась позади, словно скала, готовая вот-вот обрушиться и погрести под собой всякого, кто осмелился усомниться.

Внезапно всплыло в памяти лицо Лесаны, стоящей у стола с растерзанным ратоборцем. Окаменевшее лицо, спокойные бесстрастные глаза, плотно сжатые губы. И словно проступают под бледной кожей другие черты. Незнакомые. Жесткие. Нет ямочек на нежных щеках. Да и от самих-то щек давно ничего не осталось. Нет тяжелой русой косы, нет озорного блеска в глазах. Ничего больше нет. Есть застывшая личина молодой девки, познавшей и увидавшей к двадцати веснам то, что многие и на старости лет не узрят. Оттого ли такой пустой, такой остановившийся взор у нее? Нет больше задушевной подруги, а есть безжалостный вой, что и упыря упокоит, и лучшему другу нить жизни, не задумываясь, перережет…

Назад в свой покойчик Айлиша брела, будто на спине у нее был приторочен короб с камнями. До прихода Майрико просидела, бездумно глядя на светец, запретив себе даже в мыслях бояться, что Тамир — ее Тамир! — как и Лесана изменился.

…Через два дня, впрочем, судьба-лиходейка снова показала юной целительнице волчий оскал. Видимо боги решили, что чашу разочарований она покуда до дна не испила.

— Ныне в мертвецкую иди, — бросила наставница девушке, едва та переступила порог лекарской. — Да живее, ждут тебя там. Еле носишь себя. Расплескать что ли боишься?

Послушница задохнулась в молчаливом ужасе. Одно дело зайти в покойницкую, где люди лежат, другое — туда, где нежить.

Захотелось, как в детстве, зажмуриться, затопать ногами, закричать, но… Айлиша кивнула и вышла. Если бы ей по пути не встретился старший выученик Донатоса — Велеш, долго бы еще она набиралась мужества распахнуть дверь каземата. Но взрослый парень не терзался, потянул тяжелую створку и втолкнул дрожащую девку внутрь.

Выученица ввалилась в просторную холодную залу, освещенную множеством факелов, и с ужасом увидела у одного из длинных столов Тамира. Вот только этот Тамир знаком ей не был. Лицо у него оказалось непривычно жесткое, в уголках губ пролегли суровые складки и между бровями угадывалась упрямая морщинка, даже темные ввалившиеся от недосыпа глаза, и те глядели куда-то сквозь целительницу. Ни словом, ни взглядом парень не высказал ей своей радости. Не расцвела на отчужденном лице улыбка. Будто не живой человек то был, а мертвяк.

— Что застыла? — из-за широкой опоры вынырнул Ихтор. — Иди, вон, к столу.

И кивнул куда-то в сторону.

— Делать-то что надобно? — не поднимая глаз от пола, глухо спросила Айлиша.

— Оборотня резать. Будешь запоминать, чем зверина от людей отличается.

— Зачем? — на мгновение девушка забыла о почтительности.

— Хм. Ну, представь, несут тебе болезного, всего в ранах, в крови. Он стонет, жить хочет… Начнешь ты его лечить, Дар вливать, сил прибавлять, а он возьми и в благодарность обернись. Да и отгрызи тебе голову глупую. Понятно?

— Нет.

— Вот ты дура, прости Хранители! — устало вздохнул наставник. — Волколака в человечьем обличье видала? Умеешь его распознать? Нет? А должна. Мало того, ты еще знать должна, как у него нутро устроено, как убить его или жить заставить. А паче чаяния, знать должна, как его потрохами хвори людские лечить. С одной скотины, ежели сала натопить, можно от затянувшейся сухотной троих человек на ноги поднять. Давай, шевелись.

Подталкиваемая в спину креффом, Айлиша боязливо приблизилась к дальнему столу.

Там, покрытая рогожей, лежала здоровая волчица. Медленно отвернув тканину, лекарка изучающе уставилась на пахнущую псиной тушу. Лапы с обломанными когтями покрыты шерстью, крутое брюхо вздуто. Да как