Когда-когда… тогда!

Почему ты не подошла к телефону, я тебя спрашиваю?

Георгий Максимов:

Не бойся, не бойся. Я, как уже говорил, никогда у тебя ничего не попрошу. Просто надеялся, что ты мне поможешь понять. Это нам всем свойственно: когда происходит что-то странное, страшное, непонятное – тянемся в первую очередь к родному человеку. А главное – за объяснением – к человеку мудрому. Ты мне всегда казалась именно мудрой.

Родная, мудрая, не постигаю, что такое совершается в моей жизни. Сбывается, причудливое и нелепое, как сон.

Почему-то вспомнил сейчас взгляд своей собаки. Тогда, давно, ещё почти в глубокой юности у меня был щенок. Мы встретились с ним однажды на улице, и я взял его к себе безо всякой породы и родословной. И не переставал удивляться тому, какой он смышлёный и сообразительный. Пёс моментально усвоил то, что обязан знать домашне-городской зверь: соблюдать чистоту, тишину, сторожить от чужих, а хозяина слушаться и любить. У него был очень выразительный взгляд: хитрый и в то же время благовоспитанный. И только иногда. Как бы это сказать, иногда я замечал у него в глазах недоумение и тщетное желание понять, что происходит. К примеру, когда я при нём убирал постель, или закуривал, или, не знаю там, радиоприёмник ремонтировал, пёс смотрел на меня и не постигал. Не постигал, к чему эти мои действия, как они относятся к нему и что ему в связи с этим делать. И я ловил себя на мысли, что мы, люди, точно так же не постигаем большинства действий того высшего существа, которого называем Богом. Ну или каждый по-своему называет, но суть от этого не меняется. Нам кажется, что всё, что происходит во Вселенной, происходит для нас и ради нас, но какой смысл во всём происходящем и что с этим делать, мы – как вислоухие щенки – понять не можем.

Глупое сравнение, правда. Но именно теперь я чувствую себя абсолютно беззащитным перед этим своим изумлением: что такое жизнь и с чем её едят? И что такое смерть? Мне кажется, она ходит совсем рядом со мной, как будто заманивает. Она заставляет меня молчать на все обращения ко мне суеты, она, как незаконная женщина, прикладывает палец к губам, не позволяя говорить о сокровенном. Впрочем, я тебя, наверное, запутал, очень туманно говорю, не слушай меня, не верь.

Но если вдруг ты каким-нибудь шестым интуитивным чувством всё-таки поймёшь…

Агния:

Забыла, забыла, какая ты любимая. Правда, за эти месяцы забыла. Когда твой – обычно наглый – взгляд становится мягким и невыразительным, я одна знаю, какой ты глупый и беззащитный ребёнок. Не надо врать, не надо играть хотя бы со мной, я же все твои ходы на пол-аршина под землёй могу просчитать. Иногда не хочу, но могу.

Впрочем, вру, играй. Ни один мужчина не умеет так красиво играть.

Мара с визгом выскочила ко мне из вагона обниматься. Оставив при этом свой громоздкий багаж посреди тамбура, в ногах у изумлённых пассажиров. Потом вернулась, стала преувеличенно смущаться и извиняться, картинно двигать свой модный красный саквояж. Сама тоже вся в красном, вся такая свежая и новая после десяти месяцев разлуки.

Ох уж мне этот саквояж! Впрочем, как всегда. Еле дотащили до маршрутки. И ещё две сумки. Стали распаковывать – боже мой: фотография русской бабушки, фотография французской бабушки, естественно, в рамках, посуда, одежда на все сезоны. Мне всегда хочется спросить её: Мара, ты насовсем? Да, ещё с собой туфельки малюсенькие возит, розовые, давно ставшие серыми. И на ручку дверную за шнурочек вешает. В этих туфельках она якобы сделала свои первые шаги. Говорю: тут-то кому ты врёшь? Тебе ведь это барахло на фиг не нужно. Смеётся. Мара – женщина весьма сентиментальная, что довольно странно смотрится на фоне её злого ума и мужского чувства юмора. Иногда мне кажется, что она за всю жизнь никого так и не полюбила. Последние годы Мара уверяет, что любит меня.

И вот мы раскладываем по моей комнате все эти Марины сексуары, а она говорит не умолкая:

– Представляешь, он уехал от них и прислал телеграмму: «Дорога хорошая, подробности в письме». А на телеграфе всё, конечно, перепутали, и там получили: «Дорогая, хорошая, подробности в письме». Очень трогательное, лаконичное признание. Это при том, что его и так весь отпуск обвиняли в пристрастии к чужой жене, к моей тётушке. А ты помнишь, как мы считали, сколько у них в квартире холодильников? Так вот, они купили четвёртый!

– Не может быть! Это правда здорово, а что Париж?

Нет, только не сегодня. Не думать об этом, не сметь спрашивать, откуда у Тёмы или у его дедушки мог взяться Марин адрес.

Я выхожу на минуту на кухню, а возвращаясь, вижу, как Мара копается в коробке с благовониями и напряжённо принюхивается.

– Хочешь что-нибудь зажечь?

– Нет, – отвечает эта хитрая ищейка, – проверяю, чем у тебя пахнет в квартире. У тебя кто-то был, кто-то чужой и, возможно, мужчина. А ну, признавайся, у тебя новый роман?

И я, стараясь мухи не обидеть, не сделать из неё слона, рассказываю, как мой бывший преподаватель приводил свою двоюродную сестру, которой негде жить по причине ухода из дома, и как мы сидели полночи на кухне и так далее, а об остальном сама стараюсь не думать. Мара подозрительно улыбается, и я чувствую, как меня опять начинает затягивать её игра. Хорошо ещё, что ночью я тогда не взяла трубку.

– А теперь подарки! – вдруг срывается она с места, и я смутно ощущаю, что Вадиму, да и Маргарите на первый раз повезло.

Вадим:

У неё тогда пропал черновик дипломной работы. Прямо из стола её научного руководителя на кафедре. Я подумал: ничего особенного, просто кто-то взял почитать. О воровстве и не помышляя. Но завкафедрой поднял крик о позоре на свою седую голову, бился оной о стену и даже обыскивать всех хотел.

Я видел Агнию в тот день. Она смеялась с девчонками на крыльце института, и я успокоился. Потом о дипломной подзабыли. И только краем уха я услышал, что это был её единственный экземпляр, написанный от руки. И что ей придётся всё восстанавливать.

Однажды подумал: даже не знаю, что за тема. Кому понадобилась её работа? Спускался под лестницу покурить во время свободной пары и наткнулся на неё. Агния сидела с ногами на подоконнике и казалась уменьшенной и искажённой копией человека. Вообще у нас требуют гонять студентов с подоконников, но у неё было такое лицо. Она уже не плакала, но щёки и виски переливались всеми оттенками недавних рыданий. По инерции думая о пропаже дипломной, я, как идиот, стал её утешать. Сказал, что всякое бывает в жизни, что всё образуется, что черновик найдётся – в общем, полный набор штампов выдал. Да, потом посоветовал ещё отвлечься, пойти домой и посмотреть хороший фильм, почитать, да просто пойти погулять на воздухе и хорошей погоде.

Агния, кажется, что-то отмахивалась в ответ, кивала безразлично, а потом встала и пошла. И по её сломавшейся спине я понял, что всё не так.

Потом мне сказали, что это у неё погиб жених. Которого она любила, вот и всё. С тех пор как я прогнал её с подоконника, не утешив, мне было стыдно. Я тогда в очередной раз бросал пить. И мучился. И злился. И Агнию почти напрочь избегал. Но впереди ещё был зачёт в её группе, и я старался не думать, что придётся разговаривать с ней и смотреть в глаза.