В Hôtel de la Paix на бульваре Распай я познакомилась с австрийской парой, которая, как и я, бежала от гитлеровского террора. Они были в Париже проездом, ждали возможности уехать в Америку. Я обратилась к фрау Тенненбаум, спросила, не посмотрит ли ее муж Сутина. Доктор предложил сделать рентген желудка, Хаим согласился, чтобы доставить мне удовольствие. У Сутина, сказал мне Тенненбаум, очень глубокая язва желудка. Боюсь, болезнь зашла слишком далеко и не поддается лечению. Организм ослаблен и истощен. Думаю, жить этому человеку осталось не больше пяти-шести лет. Неужели нет никакой надежды? – спросила я. Будем надеяться на чудо, ответил доктор Тенненбаум, и прописал Сутину висмут, папаверин, ларистин. В то время мы все надеялись на чудо. Предчувствия самые жуткие, надвигается война, по радио все время эти визгливые речи, но все еще надеешься на чудо, разве не удивительно?

Носиться с этими чудесами, не думать ни о чем другом – вот была наша ошибка. Боль – это ошибка, которая живет внутри нас. Белый рай полон этого молока, которое ждет меня. Я не хотел утонуть в собственной крови. Гард! Кто никогда не уезжает, тот никогда не возвращается.

Сутин выбросил лекарства, назвал врача шарлатаном. Мадлен Кастен знала знаменитого специалиста, профессора Госсе. Его диагноз оказался совершенно таким же. И Сутин хотел теперь выздороветь, правильно питаться, глотать любые лекарства, какие прописывали врачи. Годами он питался вареным картофелем, безвкусной лапшой, сваренной в воде, овощными супами, кофе с молоком. Он был истощен, сквозь кожу можно было видеть его малиновые ребра. Теперь он снова находил удовольствие в еде, я покупала ему ветчину, готовила бифштексы, жареных цыплят… Он смеялся, видя мои блюда на столе, шутил: Не притрагивайся к курице, это все для меня. Ему нравилось снова быть живым.

Фигуры должны были приказать времени остановиться. Только язва желудка дурным пульсом дергалась в животе, упущенный ритм гнал ее вперед и вперед. Гард! Ты ведь не оставишь меня, когда мне нужно на операцию в Париж? Как часто я призывал тебя в последнее время! Мне кажется, я еду в холодное будущее. Там лежит молочная страна, все кругом белое, коровы белые. Мне надо пройти через эту белизну, и она исцелит меня, Гард!

Каждый месяц я замечала улучшение. Друзья поздравляли его. Я ощущала это как свое личное счастье, это была моя заслуга. Влюбленные с изумлением наслаждаются своими ласками. Иногда он принимался внимательным взглядом рассматривать мое тело. Ты прекрасна, сказал он мне однажды, смеясь, ты похожа на картину Модильяни! Я знаю, что выгляжу смешной, рассказывая об этом.

Гард! Поговори со мной, не с водителями, не с будущим, поговори со мной. Посмотри на меня, я лежу здесь, около тебя, на этом металлическом помосте. Ты знаешь мои любимые краски, киноварь, свинцовые белила, веронскую зелень. Поговори со мной!

В августе тридцать девятого мы отправились в Сиври, деревню недалеко от Осера. Эстонский художник Эйнсильд бредил этим местом, прекрасные пейзажи, абсолютное спокойствие, вдали от горячечного Монпарнаса. Показались колокольни Осера. Сиври, его единственная бакалейная лавка, табак, молоко, колбаса и швейные нитки. Кофе и аперитив в одном месте. Комната у мадам Галан, простенькая и чистая, за водой нужно ходить к насосу. Дорога в Иль-сюр-Серен, тополя и солнце. Сутин рисовал их не один раз. Мертвые зайцы, крестьянские дети с перепачканными ртами. Я раздавала им сладости, чтобы они сидели тихо. Это было наше последнее тревожное лето, Сутин с недоверием караулил прибытие газеты, пытаясь понять, что происходит по ту сторону границ. Первого сентября 1939 года – Польша, спустя два дня объявление войны Францией. Раньше мы были всего лишь двумя чудаками с Монпарнаса, приехавшими провести лето, теперь на нас внезапно пало подозрение, не шпионы ли мы. А уж «враждебные иностранцы» – наверняка. То, что мы сами жертвы преследования, никого не интересовало. Всего неделей раньше Молотов и Риббентроп подписали договор о ненападении. Мэр, месье Себийот, надулся от важности и запретил обоим очевидным иностранцам с их подозрительными немецким и славянским акцентами покидать деревню «до дальнейших распоряжений». Мы застряли в Сиври. Летняя идиллия обернулась кандалами. Сутину после долгих мыканий удалось получить разрешение на поездку в Париж, чтобы проконсультироваться с врачами. Его клятвы должны были меня успокоить: ты-моя-жена, доверься-мне, я-тебя-никогда-не-брошу, только-не-расстраивайся.

Я отчаянно пытался получить для тебя пропуск. Моя язва желудка его получила, но моему ангелу пришлось прозябать там в одиночестве.

Наступила холодная осень, я осталась одна. Все, что летом сияло светом, было теперь исполнено смертельной печали в этой деревне на сотню душ. Через два месяца Сутин привез для меня действительный пропуск, мы плакали от счастья снова видеть друг друга, он растроганно принял синий свитер, который я связала для него, с инициалами C. S. Мэр напыжился еще больше и заявил нам, что в военное время он вправе единолично лишить двух подозрительных иностранцев возможности передвижения. Я, Себийот, мэр Сиври… В конце апреля сорокового мы пренебрегли запретом, сложили ночью оба наших чемодана, взяв только самое необходимое, и пешком отправились в Иль-сюр-Серен. Деревня крепко спала. Нас приняла темная проселочная дорога, которую много раз рисовал Сутин, мы теперь были школьниками, что рука об руку ищут путь домой среди бури. В час ночи мы сели на поезд в Ля-Рош, сделали там пересадку, постепенно приближались к Парижу. На Лионском вокзале Сутин обнял меня и прошептал на ухо:

Гард, ты спасена…

Неделю спустя началось наступление, вся Европа взволновалась. 10 мая 1940 года капитулировали Бельгия и Голландия. Когда немецкие войска стали приближаться, правительство распорядилось интернировать всех немецких граждан как враждебных иностранцев. Это была разношерстная толпа, еврейские беженцы, коммунисты, антифашисты, художники и случайно оказавшиеся на французской земле немцы, все были смешаны в одну враждебную кашу и помещены в лагерь для интернированных. 15 мая 1940 года мне надлежало явиться на Зимний велодром. Мы ехали по Парижу на такси. Молчали. Выйдя, долго обнимались. Я вошла в стеклянную дверь и исчезла в темном внутреннем помещении. Я никогда его больше не видела.

Когда ты ушла, я подумал: Это конец. Мой ангел-хранитель покинул меня, моя Гард. Скоро они заберут и меня, а потом вовсе долой, ты знаешь куда. Если они забирают ангелов-хранителей, что станет с нами? Их нельзя арестовывать, никогда. Ночью на Вилла-Сера мне несколько раз снились черные, дымящиеся кучи мусора, где вповалку лежали раненые ангелы с еще подергивающимися крыльями. Была ночь, их лица были перепачканы углем и маслом, и они жалобно пищали в темноте. Под моими туфлями что-то скрипело, будто осколки стекла, будто все усеяно битой керамикой и фарфором. Я боялся наступить на ангелов, старался пройти между ними. И я должен был найти среди них своего ангела. Мадемуазель Гард! – крикнул я что есть сил, широко раскрыл рот, но из него не вышло ни звука. Я попробовал еще раз, крикнул сильнее, так сильно, как только мог, но ничего не произошло, ответа не было, только этот ужасный писк, – будто раненые грызуны. И я слышал оглушительное, усиленное какими-то репродукторами биение собственного сердца. Сон привел меня в ужас, я вскочил на кровати и в последний раз крикнул: