– Ты классная девчонка, я всегда знал, – кивнул Роджер и, снова пристроившись к ее телу, снова навалился.

Губы его опять раскрылись в скользком поцелуе, да и рука тут же объявилась на прежнем месте, и вроде все происходило так же, как несколько минут назад, вот только клейкая, слепящая масса в голове Элизабет, рассосавшись, больше не хотела сгущаться и заволакивать заново.

Потом рука исчезла, и тут же Элизабет обнаружила ее совсем в другом месте, значительно ниже – она вспарывала и без того короткий подол юбки, ощупывая ее ноги, лихорадочно передвигаясь по ним, все выше и выше, скатываясь с округлых поверхностей, погружаясь в расселину между ними, сжатую, плотную, почти непроницаемую.

– Раздвинь ноги, – прозвучал близкий шепот, настолько близкий, что казалось, он исходит изнутри ее самой. – Раздвинь, – повторился он через мгновение.

И она послушалась и развела ноги, так что узкая щель превратилась в широкий провал, и его рука беспрепятственно заскользила по внутренней стороне образовавшейся дуги, углубляясь, пока наконец не достигла упора.

Элизабет не хотела думать о его руке, старалась не замечать ее прерывистых, нервных движений, – пусть делает, что полагается. Но не думать не получалось, она всем телом, всем обостренным, сжавшимся в чуткий острый комок сознанием только и следила за рукой Роджера, только и отмеряла каждый пройденный им сантиметр, только и фиксировала каждую частичку доставшегося ему тела. И когда она поняла, что пальцы руки, сами волнуясь, неумело, впопыхах пытаются отодвинуть в сторону полоску трусиков, застрявшую между ее ног, Элизабет, ожидая неминуемого, вся сжалась и напряглась и сразу почувствовала себя маленькой, и уязвимой, и беззащитной.

Потом она терпела, ожидая, когда пальцы наконец разберутся в новом для себя знании, но они путались и терлись, причиняя – нет, не боль, а чужеродное, шершавое неудобство, и губы Роджера, так и не отпуская ее широко открытого рта, снова вдыхали в нее шелестящий шепот.

– Ты совсем сухая, – шептали губы, а потом повторяли: – совсем сухая.

Элизабет сразу почувствовала себя виноватой, хотя и не знала, в чем; жесткие пальцы все так же елозили у самой поверхности, пытаясь проникнуть внутрь.

– Послушай, – сказала она, отстраняясь, освобождая губы, – давай сразу. Не надо всего этого. – И тут же, боясь быть непонятой, добавила: – Ну, всего этого. Лучше давай сразу.

Снова неуверенные глаза Роджера, снова его рука застыла, даже перестала досаждать.

– Ты уверена? – спросил он.

– Конечно, – ответила она и, когда он отстранился, двинула бедрами, приподняла их и двумя руками прямо из-под юбки стащила с себя трусики и протянула их мягкий, матерчатый обруч через согнутые в коленках ноги, через даже не сброшенные легкие туфельки.

– Я у тебя не первый, да? – спросил Роджер, наблюдая за ее поспешными движениями.

– Конечно, первый, – ответила Элизабет. – А почему ты спрашиваешь?

– Да так, – помялся он. – Как-то ты слишком спешишь, как будто тебе только одно нужно.

Элизабет не поняла.

– А тебе? – спросила она.

– Ну да… – Он кивнул, но даже в темноте было видно, что как-то неуверенно. – Мне тоже.

– Так как мне лучше лечь? – спросила Элизабет и вдруг неожиданно для самой себя поняла, что больше не волнуется. Еще минуту назад ужасно волновалась, так ужасно, что не могла поймать дыхание, а вот теперь почему-то совсем не волнуется.

– Ты что, ни разу в машине… или только делаешь вид? – спросил Роджер. В темноте он уже не выглядел таким симпатичным.

– Да я же говорю, что вообще ни разу, – повторила Элизабет и снова приподняла бедра, устраивая их удобнее на кожаном сиденье машины.

– На тогда, возьми. – Роджер потянулся вперед всем телом, перегнулся через переднее сиденье, покопался там, вернулся, в руке у него оказался большой белый комок. – На, подстели под себя.

Элизабет взяла полотенце, раскрыла его, в темноте оно не казалось белым, скорее серым, а еще не было видно, чистое оно или нет. «Наверное, чистое», – подумала она. Потом ей пришлось снова приподнимать бедра, запихивать под них полотенце, юбка полностью задралась, она не была больше юбкой, скорее широким поясом, и теперь ягодицы вдавливали не гладкую кожу сиденья, а жесткое рифленое полотенце.

Роджер суетился рядом, стаскивая с себя брюки, почему-то он все делал неловко в этом маленьком, не приспособленном для подобных дел пространстве. Элизабет не хотела смотреть и подняла глаза вверх.

Оказывается, там было небо – совсем близко, с тихими, большими и маленькими, яркими и тусклыми звездами, и она совсем успокоилась и подняла одну ногу и закинула ее на спинку заднего сиденья, а другую, наоборот, опустила вниз, на пол, и так, с раскрытыми глазами, стала ждать. Лишь однажды она отвлеклась от неба и скорее по инерции спросила себя: «А надо ли? – И ответила: – Да, надо! Пусть они будут знать, что я теперь другая».

Наконец Роджер стянул с себя брюки, он продолжал говорить что-то, но она не разбирала слов, потом снова неприятное, натирающее ощущение там, в самом низу живота, похоже, он опять пытался помочь себе пальцами.

– Давай лучше начинать, – предложила она, так и не отводя глаз от просторного неба, и тут же охнула от распластывающей, подминающей тяжести, выбивающей из нее вместе с дыханием все внутренности, все соки, все возможные вздохи и стоны. Она и не ожидала, что мужское тело может оказаться таким невыносимо тяжелым, что его еще надо суметь вытерпеть.

Элизабет думала, что умрет, что задохнется, но когда первый шок прошел, ее тело нашло какие-то свои, неведомые пути и каналы и она смогла сначала вдохнуть, а потом выдохнуть, а потом еще. Она заерзала по плоскости сиденья спиной, устраиваясь удобнее под чужим телом, которое все копалось там, внизу, шурша и копошась; она не знала, что именно происходит, да и происходит ли вообще. Может быть, уже произошло, она просто не заметила? А все потому, что кроме тяжести она вообще ничего не чувствовала, главное сейчас было – преодоление тяжести и возможность дышать.

Только один раз она попыталась поднять голову и посмотреть туда, где продолжалось мелкое, неразборчивое шевеление, но ничего не увидев, кроме темного стриженого затылка и крупных, все заслоняющих плеч, она снова опустила голову на податливое кожаное сиденье, и снова ее взгляд растворился в ночном распластанном небе, и звезды, нависшие над ней, – лишь они одни занимали ее внимание.

– А, черт, – проговорил хрипловатый, напряженный голос, и Элизабет, понимая, что что-то происходит неправильно, не так, как должно быть, снова подняла голову и спросила:

– Ну как, все в порядке?

– Черт, – вместо ответа выругался голос и добавил через мгновение: – Фак, что ж ты такая сухая?! – А потом еще через несколько секунд: – Ну что ж это не получается?!

Элизабет ничего не ответила, она не чувствовала себя виноватой, это была его забота – сделать так, чтобы все получилось, она ему все дала, теперь его забота.