– Какое дело? – латынь привратнику давалась с трудом.

– Я нуждаюсь в помощи того самого свойства, которую Гермоген, он же Элло, – уточнил я, чтобы продемонстрировать свою осведомленность, – оказывает добрым людям посредством своего великого искусства.

– Господин работает дорого.

– Деньги есть.

– Какое имя тебя?

– Дионисий.

– Иди.

В его устах это значило не «иди отсюда», а «заходи». Варвар пригласительно отступил от двери на два шага.

После непродолжительного ожидания перед бассейном, в котором цепенели три маленьких крокодила, я был препровожден в кабинет с глухими стенами. В центре стоял обширный стол. Столешница из лимонного дерева имела непривычную форму правильного пятиугольника.

При этом стол был развернут таким образом, что одна из вершин пятиугольника смотрела ровно в грудь входящему.

В углах стола стояли свечи.

Человек, сидевший напротив входа, – а это был Гермоген, кто же еще, – оказался с виду куда моложе, чем я ожидал.

Он выглядел лет на тридцать пять – тридцать восемь, не больше. Впрочем, внешность у Гермогена была не латинская, а следовательно и судить по ней о возрасте следовало осторожно.

Кожу маг имел смуглую, с желтоватым оттенком. Нумидиец-полукровка? На лишенной растительности голове покоился венок из ветвей маслины. К венку была привязана головка чеснока. На груди у Гермогена висел объемистый мешочек, о содержимом которого оставалось только догадываться.

Сплюснутый нос, большие оттопыренные уши и тяжелая челюсть производили отталкивающее впечатление. Меня, впрочем, подобная внешность обнадежила. Записные шарлатаны имеют вид либо слащаво-смазливый (ибо такими их хотят видеть состоятельные заказчицы), либо фальшиво-благообразный (это – в расчете на состоятельных заказчиков).

Перед Гермогеном лежали грифель и писчие дощечки. Рядом с ними стояла бронзовая миска с водой. Это значило, что он намерен прибегнуть к леканомантии – созерцанию божественных откровений в воде.

– Остановись. Не двигайся и молчи, пока я не разрешу, – голос у Гермогена оказался густым, сильным.

Затем он прочитал молитву на греческом – негромко, но очень отчетливо:

– Радуйтесь, змей и цветущий лев, физические начала огня, радуйтесь, белая вода и высоколиственное дерево, и медовый лотос, источающий золотой кинамон, и ты, который изрыгает из чистых уст дневную пену, канфар, ведущий круг сиятельного огня, самородный, ибо ты – двусложный, А Э, и ты – первоявленный, склонись ко мне, молю, ибо я изрекаю мистические символы…[9]

Затем следовала абракадабра из клекочущих слогов, которые я не разобрал. После чего вновь последовало нечто внятное:

– …Помилуй меня, праотец, и дай мне в спутники могущество. Будь со мной, господи, и прислушайся ко мне через ту аутопсию, которую я совершаю в сей день, и открой мне о вещах, о которых прошу тебя, через аутоптическую леканомантию. Через ту, которую совершаю в сей день я, Элло…

Заканчивалась молитва новым обвалом абракадабры.

Гермоген некоторое время смотрел на воду, потом поднял взгляд на меня и пригласил сесть.

Опустившись на табурет, я обнаружил, что ближайшая свеча слепит меня столь сильно, что я совершенно не вижу Гермогена. Но за пределами четко очерченной сферы света вокруг свечи вся комната будто бы наполнилась черным туманом, который полностью скрыл от меня стены и потолок. А свечи в других углах стола казались теперь крошечными огоньками бесконечно далеких маяков.

– В чем твоя забота?

Как и свет, звук голоса Гермогена начал распространяться по комнате новыми, неприродными путями. Первое слово каждой его фразы доносилось до меня откуда-то слева, затем источник звука будто пролетал над столом и последние слоги звучали уже справа.

Жутковато? Да.

Впрочем, именно этого я и ожидал от дома Нумидийских Трофеев.

– Я разыскиваю свою жену, – ответив, я удивился тому, что голос мой звучит непринужденно, почти весело.

– Ты, разумеется, римлянин. А называешься греком. Почему?

– Я в Риме инкогнито.

– Преступник?

– Согласно официальным установлениям – да.

– Сам-то ты считаешь, что ни в чем не повинен?

– Считаю.

– А ты, часом, не убийца?

– Это имеет значение?!

– Не кипятись. Если спрашиваю, значит имеет.

– Да никого я не убивал. Собирался, признаю. Но так вышло, что убивать не пришлось.

– Об этом подробнее.

– Я был отправлен в ссылку по доносу одного типа. Я его поначалу простил, подумал: ну ладно, ну подумаешь, проявил человек законопослушание… Служит Цезарю и Отчизне, можно понять. А потом выяснилось, что он на меня клевещет, пользуясь моим отсутствием. И хвалится всем, что соблазнит мою жену. Вот тут я и решил, что это уже слишком.

– Но, говоришь, убивать все-таки не стал.

– Он сам умер. Подавился.

– А где ты был в это время?

– Рядом. За стеной.

– Понятно… Но был еще один. Подумай хорошенько. Еще один человек.

– Который что?

– Которого ты хотел видеть мертвым. Сравнительно недавно. Чем-то он тебе не угодил – и вскоре погиб.

– Ерунда. Нет и не было таких людей.

– А чем хоть подавился тот, первый?

– Да не первый он, а единственный!

– Чем подавился, спрашиваю.

– Вроде орехом.

– Прискорбная случайность… Ну а второй что – тоже подавился?

– Какой второй?!

– Вот я и прошу тебя вспомнить. А если не вспомнишь – можешь и не просить насчет своей жены. Не найдем мы ее. Да я и искать не стану.

– Не вижу связи.

– Связь в том, что я должен понять: есть на тебе чужие смерти или нет. Если есть, потребуется особый обряд очищения. Если нет – не потребуется. Главное – не ошибиться.

– Ну хорошо. Тогда хоть объясни, что я должен попытаться вспомнить.

– Возможно, ты лично не убивал, но твои действия послужили причиной чьей-то гибели.

– Я убил крысу. И легион жуков. И крыса, и жуки хотели сожрать пшеницу, которую я вез в Италию на корабле. Вот и все. Больше ничего не помню. Крыса и жуки считаются?

– В данном случае – нет.

– Ну значит за мной никаких прегрешений не числится… Нет, погоди-ка!.. На том корабле-зерновозе был один матрос. Его застрелили пастухи, у которых наш капитан украл козленка.