Сначала в этом сне все такое мирное и красивое – светит солнышко, дует ветер. Над нашим домом проплывают облака. Тата возится с тестом, мама чи-тает. Нани перебирает шерсть. Я подхожу к ней, чтобы взять клочок шерсти, и вижу, что руки у нее в крови. И шерсть вся в крови. И тут я начинаю плакать. Потому что знаю, что сейчас побегу к маме, а ноги мои будут подкашиваться, я буду падать, и расстояние между нами, вместо того чтобы укорачиваться, будет удлиняться. И добежать до мамы я не смогу. Я буду звать ее, но она меня не услышит, а книга в ее руках будет сочиться кровью. И Тата будет месить красное от крови тесто.

Потом я резко оказываюсь в нашем саду. Лежу на земле, спрятавшись за старую грушу, тихо всхлипываю про себя. Знаю – шуметь нельзя, а то меня найдут. А если не шуметь, то, может, они не найдут меня, и тогда я выживу. Я чувствую резкий запах земли – острый, неприятный. Так пахнут большие лужи, когда долго не высыхают. Гнилью и картофельной ямой.

Потом раздается громкий треск, я выглядываю из-за груши и вижу, как рушится наш дом. Поднимается большое облако пыли, и оттуда выныривает огромный турки затик. Жук такой большой, что подпирает спиной небо. Он топчет наш дом своими тяжелыми лапами, и каждая его лапа как большая гора. Он громкий и красный, этот жук. А из глаз его валит черный дым.

И я лежу за грушей, тихо скулю и жду, когда он придет и затопчет меня.

* * *

Иногда, когда мы с мамой одни и рядом совсем никого нет, она называет меня по имени.

– Ниночка, – говорит она тихим голосом, аккуратно выговаривая каждую букву моего имени так, будто всякий раз свыкается с ним, – Н-и-н-о-ч-к-а.

Я взбираюсь ей на колени, обнимаю за шею.

– Мамочка, – говорю ей, – мамочка.

Она до сих пор не привыкла, что меня так зовут.

Папа рассказывал, что дед хотел назвать меня в честь своей мамы, Сирануйш. Потому что я очень на нее похожа. Но моя мама захотела по-другому. Она, наверное, думала, что если меня назвать Ниночкой, то сестре моей это понравится.

Думаю, сестра этому рада. Она живет где-то там, на небе, в маленьком домике из облаков, ест с утра до вечера конфеты, играет в игрушки и радуется тому, что меня назвали ее именем.

И теперь нас двое. Она там, а я тут.

Мне кажется, я повзрослела раньше, чем другие дети. Потому что вокруг меня одни взрослые. У других детей есть сестры, братья. Когда рядом маленькие, ты тоже остаешься маленьким. А когда вокруг тебя только взрослые, то ты быстрее вырастаешь. Поэтому я такая. Снаружи ребенок, а внутри уже большая.

Это папа мне рассказал о старшей сестре. Ну то есть как рассказал. Сначала я услышала их разговор. Мама снова плакала, а папа говорил ей: Вера, ну сколько можно, отпусти дочку, отпусти.

Я так испугалась, что он хочет отобрать меня у мамы, что потом целый день не разговаривала с ним. Он меня спрашивал – что с тобой, что с тобой, а я слова не могла сказать в ответ.

А потом решилась.

Говорю: папа, я слышала ваш разговор. Мама плакала, а ты говорил – отпусти дочку. Почему она должна меня отпускать?

А папа у меня такой – он всегда отвечает на вопросы. Никогда не скажет, как нани или мама, – тебе это рано знать. Поэтому, когда я спросила, он ответил правду – вот так и так, Ниночка, ты не первая Ниночка в нашей семье. До тебя у нас была девочка, она родилась больной, жила недолго и умерла. Но твоя мама до сих пор не может смириться с ее смертью.

У меня от его слов сначала громко забилось сердце, а потом защипало в носу.

Но я сдержалась, не стала плакать.

Я спросила у папы – а что такое смириться?

Он говорит – это когда что-то случается, и тебе приходится дальше жить с этим.

«А ты смирился?» – спросила тогда я.

У папы такие длинные ресницы, когда он опускает глаза, тень от них падает на щеки. И он опустил глаза, и щеки его сразу потемнели. И папа тихо сказал – нет. И обнял меня. И я почувствовала, как громко и быстро колотится его сердце.

Так и сидели, обнявшись. И колотились друг о друга сердцами.

И я думала об этом долго, вечером, перед тем как уснуть, и еще утром, когда проснулась. А потом, когда все сидели за столом и завтракали, я сделала как в кино. Взяла молоточек, постучала по столу.

Тишина, говорю.

И все рассмеялись.

И я им сказала – я не хочу, чтобы вы меня называли по имени. Называйте меня Девочкой.

И никто уже не смеялся.

А мама заплакала.

И я ей сказала – мам, ты не плачь.

Я побуду Девочкой, пока ты не научишься смиряться.

А потом обратно буду Ниночкой.

Тата однажды сказала – пока живет имя, живет человек.

Получается, я живу за двоих.

Получается так.

В Берде очень низкое небо. Оно стелется по синему краю горизонта, размывая косые линии холмов в акварельную зыбь. Оно опрокидывается на крыши домов с тяжелым вздохом столетнего старика:

«Пшшш…»

«Пха-пха-пха», – откликаются полотенца и простыни.

Бельевая веревка тянется через длинный двор, на ней аккуратным рядом вывешено приданое Жено – восемь махровых полотенец, шесть комплектов вышитого гладью постельного белья, льняные кухонные полотенца, два больших покрывала, стеганые шерстяные одеяла – тяжелые, душные, почти неподъемные. На кривом заборе подставил спину солнцу большой ковер – нежно-желтый по краям, темно-вишневый по центру. Технахундж. Это старый ковер, он многое видел, многое помнит. Таких ковров в Берде раз-два – и обчелся. Его узор привезли с собой из Карабаха Мелкумяны – один из пяти родов, спасшихся во время персидского нашествия в неприступных карабахских горах. Он погреется-проветрится на скудном ноябрьском солнце, а потом его загрузят с остальным приданым в большой грузовик и увезут в новый дом Жено.

Свадьбу гуляли в доме Таты. У нее двор больше, да и машинам проще было подъехать – не надо петлять вверх по склону Хали-кара, чтобы там, отчаянно фырча и нависая над пропастью колесами, разворачиваться на маленьком пятачке возле дома уста Саро.

Народу пришло много – сто пятьдесят приглашенных и полсотни якобы случайно проходящих мимо – не станешь же отказывать от стола человеку, который, собравшись с утра в поликлинику – выдрать три дня ноющий зуб, каким-то неведомым образом оказался в другом конце городка (зуб подождет), во дворе дома, где играют самую настоящую деревенскую свадьбу – с зурной, с доолом, с выкупом невесты, с хитрым шафером, который снует по толпе гостей, привязав к залихватски сдвинутой на затылок «шлапке» лисий хвост – знак того, что он не лыком шит и просто так обвести вокруг пальца своего подопечного, то бишь жениха, не даст.

Всю неделю, пока шли приготовления к свадьбе, Девочка провела в счастливом ожидании. Она бегала от одного взрослого к другому, сыпала бесконечными вопросами, щебетала о чем-то своем, детском. Ей было интересно все – что подадут на столы, сколько народу придет, как долго будет длиться веселье, и самое главное – как выглядит подвенечный наряд Жено!