Перебирая руками по берегу, я вытаскиваю тело из воды, не заботясь о том, что грубая поверхность сдирает мою кожу. Кислород, сладостный кислород — вот все, что имеет значение. Он врывается иззубренными клочьями, обжигая горло и легкие, но с каждым вдохом боль уменьшается.

Швейцарец смеется.

— Ты жива, я впечатлен. Ты и эту спасла, конечно.

Он снова пинает девушку.

— Если у тебя какие-то проблемы, давай им выход на мне, ты, кусок дерьма.

— Нет, мне больше нравится так. Я получаю удовольствие, наблюдая за твоей реакцией. У тебя на лице все написано. Я вижу, что ты хочешь сделать со мной. А зачем? Это существо повернется против тебя из-за чуть большего, чем пакетик горячих чипсов. Не так ли?

Он пихает Лизу носком ботинка. Она стонет, и он бьет ее в ребра еще раз.

Я ничего не могу с собой поделать. Каждый раз, глядя на Лизу, я вижу Джесса, вижу Ника, вижу всех, с кем меня свела судьба с тех пор, как все это началось. Они все собрались в моем сознании, сбившись в один черный разозленный рой, и когда я наконец фиксирую свой взгляд на швейцарце, то уже не могу сдержаться.

Каждый грамм энергии, отнятый водой, бурля, возвращается в мое тело. Мои мышцы гудят от напряжения, все тело начинает трясти. Я, словно кошка, сжалась напряженной дугой, ожидая… ожидая… ожидая малейшего движения своей жертвы. Черт тебя побери, двигайся.

Он смеется над нами.

И более ничего.

Тогда мои мышцы, эти сжатые пружины, высвобождаются, приводя меня в действие, и я мчусь по бетонному причалу, чтобы обрушить на его грудь серию ударов вялых кулаков и нетвердых ладоней. Но он удостаивает меня смехом, чтобы разозлить еще больше. Затем он отнимает у меня инициативу, берет за запястья и сжимает до тех пор, пока мои кости не начинают трещать.

— Ты не можешь причинить мне вреда, — говорит он. — В тебе нет для этого необходимого.

— Если у меня будет шанс убить тебя, я убью, — отвечаю я.

— Нет!

На секунду мне показалось, что крик исходит от него, но его бледные губы окаменели, превратившись в неподвижную линию. Это Лиза.

— Нет, — повторяет она, — пожалуйста, не надо!

Он держит меня, я в его милости. Мое внимание переключается с него на Лизу и обратно, прежде чем снова совершить переход к ней. По какую же сторону забора она очутилась? Она на моей стороне баррикады или на его?

— Он чудовище, — говорю я ей. — Он убьет нас обеих, если мы дадим ему такую возможность.

— И это говоришь ты? Ты забыла, что без конца повторяла мне раньше? Ты говорила, что мы должны держаться за то, что нас делает людьми. Вот что ты мне говорила.

Она ползет по земле, одной рукой держась за бок.

— Не шевелись, — говорю я ей. — У тебя, скорее всего, сломаны ребра.

— Так ты мне говорила. Мы должны проявлять сочувствие и милосердие, потому что это делает нас тем, что мы есть.

Швейцарец скалится, крепче сжимая мои руки.

— Ну давай, трусишка, мать твою. Борись за свою жизнь. Попытайся убить меня. Ты не сможешь выжить в этом новом мире, если не научишься убивать.

— Заткнись.

Его тело сотрясается от беззвучного смеха.

— Зои, — говорит Лиза, — прекрати.

Боевой дух выветривается из меня. Мои руки выпадают из тисков швейцарца, плечи опускаются. Жизненные силы, которые поддерживали во мне горение, достаточное для борьбы, отступают назад в свое укрытие. Энергия никогда не исчезает, только видоизменяется, тем не менее я чувствую, что что-то во мне исчезло.

— Хорошо.

На этот раз, когда пружины моего тела ослабевают, оно похоже на ленту, которая соскальзывает с лодыжки балерины, преодолевающей изнеможение и слабость.

— Ладно.

Я сажусь рядом с человеком, которого я могла бы запросто убить, не будь рядом Лизы, способной меня остановить, и подтягиваю колени к подбородку.

— Я ненавижу тебя.

Швейцарец смотрит на меня сверху вниз, его осклабившийся рот застыл в презрительной ухмылке. Он толкает меня ботинком.

— Трусиха.

— Может быть, — говорю я. — А может, и нет.

— Нет, так и есть, ты — трусливая дура. Любой на твоем месте нашел бы возможность убить меня, а у тебя кишка тонка.

— Я хотела. И сейчас хочу.

— Тем не менее ты перестала драться.

— Это было не мое желание.

— В таком случае ты ничем не лучше меня. Мы одинаковое дерьмо, американка.

— Ты уж определись: либо я трусиха, либо нет.

Я наклоняюсь и помогаю Лизе подняться на ноги. Ее бок выглядит как надвигающийся шторм, весь в сине-черных пятнах с вкраплениями ярко-красного. Именно сейчас я ничем не могу ей помочь. Я не врач. Нет никакой возможности определить, сломано что-нибудь или нет, но мы должны продолжить путь, и я хочу надеяться, что с ней все нормально.

— Как думаешь, с твоим ребенком все в порядке?

Она пожимает плечами, про моего не спрашивает.

— Идите, — говорит швейцарец, — я не стану вас держать.

Я ничего не говорю, лишь бы он не передумал.

Карта и компас в моих руках, и мы, прихрамывая, направляемся в Афины. Смешок швейцарца сперва становится еле слышным, затем исчезает вовсе.

Небо равномерно серое, без просветов, но, по крайней мере, нет дождя. Вот мы и снова вдвоем, Лиза и я. Велосипеда больше нет с нами. Запасов продуктов тоже нет. Нет моих ножей. Нет швейцарца.

Я могла бы убить его, стереть его жизнь, как будто это не более чем грязное пятно. Мне нужно было попытаться. Но море истощило мои силы, опустошив меня, как бокал вина. Мои руки по-прежнему дрожат и трясутся, и хотя я крепко сжимаю лямки рюкзака, это не помогает их успокоить.

Если швейцарец снова нагонит нас, он покойник.

Взявшись за руки, мы двигаемся по шоссе, которое приведет нас в Афины. Брошенных автомобилей мало. Вежливые греки умирали дома, оставив автомобили припаркованными на своих узких улочках. Мы обходим то, что осталось от мертвецов. Было бы неуважительно переступать через них. В моих ночных кошмарах они хватают меня, тянут к земле и тащат в мир мертвых.

Мрачные мысли не покидают меня всю дорогу в Афины. Нам бы следовало обойти город, но кружного пути нет. Пирей плавно переходит в Афины, границы между ними нет.

Мы в бетонных джунглях, схваченных стоп-кадром. Кроме нас, все вокруг неподвижно. Мы как воры, тайком пробирающиеся через город мертвецов и старающиеся остаться незамеченными. Но быть на виду, вероятно, самый лучший вариант. Высокое шоссе ставит нас в выгодное положение, никто не сможет подкрасться к нам так, чтобы мы его не увидели.