Показалась вереница повозок, нагруженных запасами; на одной из телег лежал поверх тюков человек. Он был распростерт на спине, руки его были связаны веревками, ноги — тоже. Жанна знаком подозвала к себе офицера, которому была вверена эта часть обоза; он прискакал и отдал ей честь.

— Кто это лежит связанный? — спросила она.

— Преступник, генерал.

— Чем он провинился?

— Он — беглый.

— Что ждет его?

— Его повесят; во время похода это было неудобно; к тому же незачем было торопиться.

— Расскажите мне о нем.

— Он — хороший солдат; но он попросился в отпуск, чтобы повидать умиравшую жену, — так он сказал; ему отказали. Тогда он ушел самовольно. Между тем мы снялись с лагеря, и он догнал нас только вчера вечером.

— Догнал вас? По собственному желанию?

— Да, по собственному желанию.

— И он — беглый? Боже мой! Приведите его ко мне.

Офицер поехал вперед, развязал ноги солдату и привел его назад, со скрученными руками. Какой это был молодец — добрых семь футов росту, богатырь хоть куда! У него было отважное лицо; а когда офицер снял его шишак, густая копна нечесаных черных волос рассыпалась по плечам; оружием служил ему огромный топор, заткнутый за широкий кожаный пояс. Он стоял рядом с лошадью Жанны, и Жанна казалась еще миниатюрнее; их головы были почти на одном уровне, хотя Жанна сидела на коне. На лице его была печать глубокой грусти; казалось, он всецело отрешился от жизненных помыслов. Жанна сказала:

— Подыми руки.

Солдат до тех пор стоял с поникшей головой. Но услышав ее кроткий дружелюбный голос, он поднял лицо, на котором вдруг отразилось какое-то сосредоточенное внимание; казалось, что слова ее были для него музыкой, которую он желал бы услышать вновь. Он поднял руки, и Жанна приложила лезвие своего меча к его путам, но офицер произнес с испугом:

— Ах, госпожа… мой генерал!

— В чем дело? — спросила она.

— Ведь он осужден!

— Да, я знаю. Беру на себя ответственность, — и она перерезала веревки. Они впились в тело, и кисти рук солдата были в крови. — Ах, несчастный! — сказала она. — Кровь! Я не люблю крови… — И она невольно отшатнулась, но тотчас оправилась. — Дайте мне что-нибудь, надо перевязать ему раны.

Офицер возразил:

— О генерал! Годится ли это? Позвольте мне поручить это дело другому.

— Другому? De par le Dieu! Вам долго пришлось бы искать, чтобы найти кого-либо, кто сумел бы сделать это лучше меня: ведь я давным-давно занималась этим и среди людей и среди животных. И связать его я сумела бы лучше этого: если бы поручили мне, веревки не врезались бы ему в мясо.

Солдат стоял молча, пока ему делали перевязку, и время от времени украдкой взглядывал на лицо Жанны; он похож был на животное, которое, встретив неожиданную ласку, старается разобраться в случившемся. Свита совершенно забыла о ликующем войске, которое шло мимо нас, поднимая облака пыли; все вытягивали шеи, чтобы следить за перевязкой, как за зрелищем беспримерно занимательным и увлекательным. Нередко я наблюдал подобное явление: люди сосредоточивают все свое внимание на каком-нибудь простейшем событии, если только оно кажется им из ряда вон выходящим. В Пуатье, например, я видел, как два епископа и около дюжины важных и знаменитых ученых столпились около лавки, чтобы посмотреть на маляра, писавшего вывеску; они стояли, затаив дыхание, не смея шевельнуться; начал накрапывать дождь, но они не сразу заметили; только потом они спохватились; каждый из них глубоко вздохнул и с удивлением посмотрел вокруг, словно недоумевая, как сюда попали остальные и как он сам очутился здесь… Но, повторяю, часто бывает так с людьми. Тут нечего вдаваться в рассуждения: людских свойств не переделаешь.

— Ну вот, — сказала наконец Жанна, довольная своим успехом, — никто другой не смог бы сделать лучше, — пожалуй, даже не сделал бы и так, как я. Расскажи мне — что ты сделал? Расскажи обо всем.

Великан сказал:

— Вот как было дело, ангел мой: сначала умерла моя мать, затем — трое малых ребят, один за другим; и все в каких-нибудь два года. С голоду. Другим тоже приходилось круто, на все воля Божья. Умирали они у меня на глазах: Господь сподобил меня; и я похоронил их. А когда настала очередь и моей бедной жены, то я просил отпустить меня к ней: ведь она была мне так дорога, кроме нее, у меня не было никого на свете; на коленях молил. Но меня не отпустили. Как же оставить ее, умиравшую, не имевшую друзей, одинокую? Как же я мог покинуть ее в час смерти, отнять у нее надежду увидеть меня еще раз? Неужели она не пришла бы, зная, что я умираю, — не пришла бы, зная, что ей стоит только пойти и что за это она должна будет заплатить только жизнью? О, она бы пришла — она прошла бы сквозь огонь! И я пошел. Я свиделся с ней. Она умерла у меня на руках. Я похоронил ее. А войско двинулось в путь. Трудно было догнать, однако ноги у меня длинные, а день велик: вчера вечером я догнал их.

Жанна произнесла задумчиво, как бы высказывая свои мысли:

— Рассказ похож на правду. А если он правдив, то беда не велика — поступиться законом на сей только раз; с этим каждый согласится. Быть может, дело было не так, но если это действительно правда… — Вдруг она повернулась к солдату и сказала: — Я хочу посмотреть тебе в глаза; взгляни на меня!

Глаза их встретились, и Жанна сказала офицеру:

— Этот человек помилован. Желаю вам всего хорошего. Можете идти.

Затем она обратилась к солдату:

— Знал ли ты, что, догоняя войско, ты идешь на верную смерть?

— Да, — ответил он, — я знал.

— Тогда почему же ты вернулся?

Он ответил простодушно:

— Именно потому, что меня ожидала смерть. Кроме жены, у меня не было никого на свете. Мне некого было больше любить.

— Как некого — а Францию? У сынов Франции всегда есть мать; они никогда не могут сказать, что им некого любить. Ты будешь жить — и ты будешь служить Франции…

— Я буду служить тебе!

— Ты будешь сражаться за Францию…

— Сражаться за те6я!

— Ты будешь солдатом Франции…

— Я буду твоим солдатом!

— Франции отдашь ты все свое сердце…

— Я отдам все свое сердце тебе; и свою душу, если она есть у меня; и всю свою силу, которой у меня так много; потому что я был мертв и теперь воскрес; у меня не было цели жизни, а теперь я нашел ее! Для меня ты — Франция! Ты — моя Франция; другой мне не нужно.

Жанна улыбнулась; она была обрадована и растрогана этим проявлением прямодушного восторга — восторга столь глубокого, что его можно было назвать торжественным. И она сказала:

— Хорошо, пусть будет по-твоему. Как тебя зовут?