Несносней барышень твоих?

Но шло время, и Пушкин скоро оценил всю дружбу, теплоту, искреннее к себе участие и непринужденную, постоянную приветливость тригорских знакомых. Внимательнее присмотревшись к ним, он увидел, что их культурный уровень значительно выше, чем у других соседей-помещиков, которых Пушкин, кстати, сразу и отвадил от своего общества. Тригорские соседи имели обширную и содержательную библиотеку. С приятным удивлением поэт убедился в том, что этой семье, особенно ее главе П. А. Осиповой, не чужды и глубокие, а не поверхностные литературные интересы. Ему нравилось, что Прасковья Александровна была знакома и находилась в постоянной переписке со многими литераторами и известными в тогдашнем столичном обществе людьми. В непраздном интересе П. А. Осиповой к литературе он мог лишний раз убедиться, получая в письмах друзей и такие поручения: «Прилагаю письмо для Прасковьи Александровны, полагая, что она еще не уехала. «Старина Русская» посылается ей тоже» (Плетнев — Пушкину). Тот же Плетнев в другом письме писал поэту: «Скажи Прасковье Александровне, что я получил от нее 25 р., но не высылаю книг потому, что они еще не вышли. «Эда» и «Пиры» должны появиться на днях, за ними «Северные цветы», а уж после Крылов». Перечень довольно обширный для одного только поручения. Такие поручения Прасковья Александровна, по-видимому, давала в столицу часто.

Тригорский дом стал для ссыльного поэта дороже еще и потому, что в нем, вперемежку с его стихами, звучали и стихи гостивших здесь Дельвига и Языкова; здесь он слушал в исполнении тригорских барышень музыку Россини, Моцарта, Бетховена, Глинки, Виельгорского. Здесь он ощутил «чудное мгновенье», встретив А. П. Керн. Непрактичный в житейских делах и неосторожный в поступках, здесь Пушкин внимал советам умной и практичной П. А. Осиповой. Здесь же Пушкин очень скоро понял, что Тригорское с его типичным усадебным дворянским бытом наряду с другими факторами — те, по выражению Пушкина, «наилучшие условия», которые привели к созданию «деревенских» глав «Евгения Онегина» и многих других поэтических шедевров.

Конечно, тригорские друзья, по-видимому, были далеки от поэта по мировоззрению, по общим взглядам на действительность, на будущность России и ее народа. Но в житейском, бытовом плане они были очень близки Пушкину, и это имело для него в годы ссылки огромное значение. И если ссыльный Пушкин, по его собственному признанию, здесь «воскрес душой», то этому способствовало не только самозабвенное упоение творчеством (что было, конечно, решающим), но и дружба с тригорскими друзьями, которые приняли его в свою большую дружную семью.

И. И. Пущин, навестивший ссыльного поэта, вспоминал, как Пушкин тепло отзывался о своих соседях: «Хвалил своих соседей в Тригорском, хотел даже везти меня к ним, но я отговорился тем, что приехал на такое короткое время, что не успею и на него самого наглядеться».

И когда тригорские друзья летом 1825 года уехали на некоторое время в Ригу, поэт тосковал по ним и писал П. А. Осиповой: «...хоть оно (Тригорское. — В. Б.) и опустело сейчас, все же составляет мое утешение. С нетерпением ожидаю от вас вестей — пишите мне, умоляю вас. Излишне говорить вам о моей почтительной дружбе и вечной моей признательности. Шлю Вам привет из глубины души».

А всего через четыре дня после этого, 29 июля 1825 года, он писал ей же: «Вчера я посетил Тригорский замок, сад, библиотеку. Уединение его поистине поэтично, так как оно полно вами и воспоминаниями о вас. Его милым хозяйкам следовало бы поскорее вернуться туда, но желание это слишком отзывается моим фамильным эгоизмом; если вам весело в Риге, развлекайтесь и вспоминайте иногда тригорского (т. е. михайловского) изгнанника — вы видите, я, по старой привычке, путаю и наши жилища».

Через две недели в письме к П. А. Осиповой Пушкин, свидетельствуя свое уважение ее семейству, снова писал: «Не знаю, что ждет меня в будущем, но знаю, что чувства,, которые я к вам питаю, останутся навеки неизменными».

И в то время, когда Пушкину казалось, что вот-вот должны свершиться планы его бегства за границу, он писал в стихотворении «П. А. Осиповой» о своей неизменной привязанности к Тригорскому и искренней дружбе к его обитателям:

Но и в дали, в краю чужом

Я буду мыслию всегдашней

Бродить Тригорского кругом,

В лугах, у речки, над холмом,

В саду под сенью лип домашней.

Когда померкнет ясный день,

Одна из глубины могильной

Так иногда в родную сень

Летит тоскующая тень

На милых бросить взор умильный.

Прочная привязанность и дружба Пушкина к Осиповым-Вульф не была порождением вынужденного сближения «во мраке заточенья». Об этом говорит то, что поэт до самой своей смерти был в переписке с П. А. Осиповой, он с радостью встречался с тригорскими друзьями, искал этих встреч.

Знаменательно и то, что вскоре после освобождения из ссылки, когда, казалось, Пушкин не до конца еще насладился обретенной свободой, общением со столичным обществом, он в письме Осиповой недвусмысленно говорит о превосходстве, нравственном и умственном, тригорских друзей над представителями изысканного столичного общества: «...пошлость и глупость обеих наших столиц равны, хотя и различны, и так как я притязаю на беспристрастие, то скажу, что, если бы мне дали выбирать между обеими, я выбрал бы Тригорское...»

Это письмо поэт заключил словами: «...от всего сердца приветствую вас и всех ваших», и позже в каждом письме, адресованном в Тригорское, он неизменно приветствует «от всего сердца» все милое ему семейство.

Сохранилось письмо Пушкина П. А. Осиповой от 26 декабря 1835 года, в котором он, затравленный светской чернью и признаваясь, что жизнь «делается противною», как бы подводил незадолго до своей гибели итог многолетней, испытанной дружбы с Тригорским. «Как подумаю, — писал он в этом письме, — что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного возмущения (восстание декабристов. — В. Б.), мне кажется, что все я видел во сне. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего положения и проч., и проч. Право, только дружбу мою к вам и вашему семейству я нахожу в душе моей все тою же, всегда полной и нераздельной».

Дочери П. А. Осиповой питали к Пушкину не только дружеские, но и более глубокие чувства: почти все они были влюблены в поэта. Видимо, отголоском этого является характерное признание поэта в письме к брату в