Посланник Наполеона столкнулся с враждебностью уже на границе, где его встретили угрюмые и недоброжелательные лица чиновников. Когда он приехал в Петербург, его не хотели селить ни в одной из гостиниц, и, согласно рассказам генерала, ему удалось расположиться в отеле «Лондон», причём только потому, что собственник отеля оказался земляком Савари.

Действительно, Тильзитский мир вызвал далеко не восторженную реакцию в России. Так, бывший посол в Лондоне Семён Воронцов заявил, что сановникам, подписавшим Тильзитский договор, следовало бы въехать в столицу на ослах. Но если бы это было лишь мнением знаменитого англофила! Мир с Францией встретила недоброжелательно вся аристократическая верхушка Петербурга. Савари докладывал, что его целых полтора месяца не принимали ни в одном из знатных домов столицы, и это притом, что царь принял посланца своего союзника вечером того же дня, когда тот прибыл в Петербург! А на следующий день Савари ужинал с Александром в Каменноостровском дворце.

Нужно заметить, что Наполеон не самым лучшим образом подобрал кандидатуру посланца. Разумеется, Савари был человеком умным, преданным, умеющим хорошо говорить, а ещё лучше — слушать. Но у него было два недостатка: во-первых, он происходил из незнатной семьи, а во-вторых, принимал самое активное участие в деле герцога Энгиенского, которое наделало столько шума всего за три года до Тильзита.

Конечно, неудачный выбор посланца отчасти послужил причиной холодному приёму, который аристократический Петербург оказал ему, но куда важнее было то, что российская элита встретила Тильзитское соглашение в штыки. Первой очевидной причиной этой реакции было то, что мир был подписан после сокрушительного поражения. Позор относился не к самому факту подписания мира, не к его статьям, которые большая часть общества и не знала, а к тому, что мир был заключён спустя несколько дней после разгрома под Фридландом. Наконец, если учитывать, что после войны 1805 г. мир так и не был подписан, Тильзит венчал собой не только поражение в Восточной Пруссии, но и Аустерлицкую катастрофу.

Савари очень точно доложил по этому поводу императору: «Меня только что предупредили, что во всём обществе позволяют себе открыто высказываться против настоящего положения вещей. В особенности горячатся офицеры, они краснеют от того, что мир был заключён после поражения, и желают отомстить за позор. Эти настроения требуют бдительности, но не представляют опасности».

Второй причиной была также очевидная классовая неприязнь российской аристократии к французским «безродным выскочкам», к армии и обществу, едва только вышедшим из горнила революции. Подобное отношение существовало, разумеется, и раньше, но тогда французы были далеко, а сейчас оказались прямо под носом, а один из них вообще приехал в Петербург и чуть не каждый день ужинал у царя.

Не следует сбрасывать со счетов ещё одну причину — вполне реальные опасения по поводу распространения социальных потрясений. После Тильзитского мира кодекс Наполеона и общество, где было декларировано гражданское равенство, оказались буквально на границах Российской империи. Оренбургский помещик М. В. Веригин писал: «В новой конституции герцогства Варшавского говорится, что никто не имеет права владеть крепостными. И вот одним росчерком пера дворяне почти лишены собственности. Можно опасаться, что эта эпидемия распространится и у нас. Это станет страшным ударом для России».

Наконец одной из самых главных причин враждебного отношения русской знати к Тильзитскому миру стал польский вопрос. И это была далеко не только моральная, но и вполне материальная проблема. О том, насколько материальные интересы российской элиты были привязаны к обладанию польскими провинциями, говорят цифры. Вот, например, часть документа, где указаны фамилии русских вельмож и количество крепостных, которые были переданы им в результате конфискаций 1793–1795 гг., произведенных у представителей польской знати, участвовавших в борьбе против разделов Речи Посполитой:

Это лишь небольшая часть тех секвестров и конфискаций, которые были проведены после разделов Речи Посполитой и послужили огромному обогащению верхушки русской знати. Так, например, только на территориях белорусских губерний за 1772–1800 гг. в собственность русским помещикам было роздано 208 505 «душ мужеского пола».