Шел 1871 год. Достоевскому было пятьдесят, ему оставалось еще десять лет жизни.

Он стал страстным славянофилом и видел в России спасительницу мира. Принятые одобрительно «Бесы» и атака в романе на молодых радикалов принесла писателю друзей из реакционного лагеря. Те думали, что автор книги окажет пользу в сопротивлении правительства реформам, и предложили ему хорошо оплачиваемую работу редактора газеты «Гражданин», которую поддерживали официальные круги. Достоевский занимал этот пост в течение года, но потом ушел, не согласившись на предложение издателя, которое, несмотря на сближение с реакционерами, он не мог принять. Но к этому времени умная и практичная Анна открыла свой издательский бизнес и печатала книги мужа с такой прибылью, что он не терпел больше нужды до конца своих дней. О его последних годах можно рассказать очень кратко. Он написал ряд очерков на разные темы, объединив их в «Дневнике писателя». Очерки получили большую известность, и Достоевский стал видеть в себе учителя и пророка. От этой роли мало кто из писателей откажется. Им были написаны романы «Подросток» и в конце жизни «Братья Карамазовы». Его слава непрерывно росла, и когда в 1881 году он умер, довольно неожиданно, многие называли его величайшим писателем своего времени. Говорят, его похороны послужили поводом для «одного из самых потрясающих выражений народного чувства, которые когда-либо были в русской столице».

Я старался передать основные вехи жизни Достоевского без собственных комментариев. В результате складывается впечатление, что у писателя характер был не из легких. Тщеславие – порок, присущий художникам, будь то писатели, живописцы, музыканты или актеры, но у Достоевского он принимал чудовищные размеры. Ему никогда не приходило в голову, что кому-то могут наскучить его разговоры о себе и своем творчестве. К этому присоединялась – может быть, неизбежно – неуверенность в себе, которую теперь называют комплексом неполноценности. Возможно, по этой причине Достоевский так открыто презирал других писателей. Человек с убеждениями вряд ли после тюремного заключения пришел бы к такой смиренной покорности; но, хотя он принял приговор как наказание за совершенный грех – сопротивление властям, это не помешало ему сделать все, чтобы смягчить наказание. Нелогично. Я уже говорил, до каких глубин самоуничижения доходил он в своих петициях на имя влиятельных людей. Достоевский совершенно не мог владеть собой, но причиной могла быть эпилепсия, от которой он мучительно страдал, и в таком случае, то была не его вина. Ни благоразумие, ни обычная порядочность не действовали, когда он попадал под власть страсти. Когда жена умирала, он бросил ее, чтобы последовать за Полиной Сусловой в Париж, и вернулся домой только после того, как эмансипированная молодая женщина его бросила. Но нигде так не видна его слабохарактерность, как в маниакальной страсти к игре. Время от времени эта страсть доводила его до страшной нужды. В Женеве ему приходилось занимать по пять и десять франков, чтобы купить еду для себя и жены.

Читатель, наверное, помнит, как для выполнения контракта ему пришлось написать небольшой роман под названием «Игрок». Это не лучшая его вещь, но любопытно, что в героине, Полине Александровне, угадывается Полина Суслова; этот образ предвосхищает тип женщины, в которой любовь соединена с ненавистью, – он будет подробно разработан в поздних романах. Дополнительный интерес роман вызывает тем, что в нем Достоевский очень точно описывает хорошо знакомые ему чувства несчастной жертвы, пристрастившейся к игре; после прочтения романа понимаешь, почему, несмотря на все унижения, на нужд у, в которую он вовлекал не только себя, но и близких, на недостойные поступки (взятые из фонда деньги предназначались для работы, а не для игры), постоянную необходимость клянчить деньги у друзей, потерявших терпение от нескончаемых обращений, – почему, несмотря на все это, он не мог противостоять искушению. Все люди, наделенные творческим инстинктом, в большей или меньшей степени эксгибиционисты, и Достоевский тут не исключение; он живо описывает, как полоса удач может вознаградить за постыдные поступки. Зеваки, сгрудившись у стола, не сводят глаз со счастливого игрока, словно он божество. Они в изумлении и восхищении. Он центр всеобщего внимания. Это бальзам для несчастного, страдающего от жуткой застенчивости. Выигрывая, он испытывает пьянящее чувство могущества; он чувствует себя хозяином своей судьбы, ведь его ум, интуиция настолько безошибочны, что он может контролировать игру.

«Стоит только хоть раз выдержать характер, и я в один час могу всю судьбу изменить», – говорит писатель устами своего «игрока». «Главное – характер. Вспомнить только, что было со мною в этом роде семь месяцев назад в Рулетенбурге, перед окончательным моим проигрышем. О, это был замечательный случай решимости: я проиграл тогда все, все… Выхожу из воксала, смотрю – в жилетном кармане шевелится у меня еще один гульден: «А, стало быть, будет на что пообедать!» – подумал я, но, пройдя шагов сто, я передумал и воротился. Я поставил этот гульден… и, право, есть что-то особенное в ощущении, когда один, на чужой стороне, далеко от родины, от друзей и не зная, что сегодня будешь есть, ставишь последний гульден, самый, самый последний! Я выиграл и через двадцать минут вышел из воксала, имея сто семьдесят гульденов в кармане. Это факт-с! Вот что может иногда значить последний гульден! А что, если б я тогда упал духом, если б не посмел решиться?»[64]

Страхов, старый друг Достоевского, описал его жизнь и в связи с этой работой послал письмо Толстому, которое Элмер Мод приводит в своей биографии писателя и которое я хочу, немного сократив, процитировать:

«Все время писания я был в борьбе, я боролся с поднимавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство…

Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком. Он был зол, завистлив, развратен, он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали б смешным, если б он не был при этом так зол и так умен… По случаю биографии я живо вспомнил эти черты. В Швейцарии при мне он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: «Я ведь тоже человек». Помню, как тогда мне было поразительно, что это было сказано проповеднику гуманности и что тут отозвались понятия вольной Швейцарии о нравах человека.

Такие сцены были с ним беспрестанно, потому что он не мог удержать своей злости… всего хуже то, что он этим услаждался, что он никогда не каялся до конца во всех своих пакостях. Его тянуло к пакостям, и он хвалился. Висковатов рассказывал мне, как он похвалялся, что совершил насилие над юной девушкой в купальне, куда ту привезла гувернантка…

При такой натуре он был очень расположен к сладкой сентиментальности, к высоким и гуманным мечтаниям, и эти мечтания – его направление, его литературная муза и дороги. В сущности, все его романы составляют самооправдание, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости…»[65]