— Арбалетный болт прошел в волоске от сердечной сумки, — продолжала лекарка. — Ему повезло, но он потерял много крови. Не представляю, как он выбрался на ту скалу.

Человек по имени Саххар пренебрежительно пожал плечами.

— Он силен и живуч.

— Как ты, — улыбнулась девушка.

— Как я, — согласился ее собеседник.

— Ты поэтому его спас?

Саххар встал и потянулся, то ли для того, чтобы размять затекшую спину, то ли для того, чтобы не отвечать сразу. Вытащив из узкого серебряного стаканчика тлеющую веточку, он глубоко вдохнул запах сандала и дыма. И, наконец, сказал:

— Мальчишка верит ему. Доверяет.

Девушка заломила брови. Глядя в лицо, в кои-то веки не скрытое маской, она спросила:

— Ты думаешь, Томас считает его… своим отцом?

Саххар тряхнул головой.

— Думаю, он считает своего отца мерзавцем. Но оставим этот разговор. Тамплиерский щенок сказал, что они бросили мальчишку на острове неподалеку от Мальты — но мы обыскали все тамошние острова. Значит, его кто-то подобрал, и этот кто-то мог уйти только морем. А ты, Аполлония, позаботишься о том, чтобы наш благородный гость не умер, но и не проснулся до срока.

Томас смотрел на фигурку Феникса так, как смотрят на огонек свечи, на единственный источник света в темной комнате. Смотрел, не отводя взгляда, не мигая, пока глаза не начинали слезиться, и светлое пятно серебра не плыло, подернувшись легкой мерцающей поволокой…

Его продали на рынке Вуччерия, многоголосом и шумном. Посредник, остроносый человечишка в каком-то шутовском, свешивающемся на ухо колпаке оглядел новый товар скептически. Во-первых, необрезанного христианина не выдашь за араба — а торговать христианами на Сицилии следовало с осторожностью. Впрочем, объяснение нашлось быстро. Томаса объявили еретиком, участвовавшим в восстании «апостольских братьев»[54]. Тех до сих ловили по всей Италии, так что предлог был вполне законным. Немой раб не мог объяснить, что к повстанцам фра Дольчино никакого отношения не имеет, а если бы и мог, то не стал бы. Во-вторых, товар оказался изрядно подпорченным, чтобы не сказать — полудохлым.

Простреленная ладонь Томаса распухла и гноилась. Такое гнилое мясо вряд ли пригодилось бы на рудниках. В общем, посредник, скорее всего, отказался бы от сделки — в каковом случае добродетельный алжирец Муххамад Бин Кадиф перерезал бы пленнику горло и швырнул труп в море — если бы острым глазом не приметил то, что в спешке пропустил капитан. А именно, блеск серебра под дырявой рубахой. Зоркие очи сарацина немедленно вспыхнули от жадности, и он, не торгуясь и даже не потребовав раздеть пленника, немедленно заплатил требуемую сумму.

И просчитался. Когда Бин Кадиф и сопровождавший его матрос убрались восвояси, сарацин немедленно попытался снять с пленника серебряную фигурку. Но не тут-то было. Худосочный и слабосильный на вид юноша вцепился в свой амулет с такой яростью, что даже огромный надсмотрщик-монгол, помогавший хозяину управляться с рабами, не сумел разжать его пальцы. На ругань и вопли сбежались торговцы из близлежащих лавок. Вуччерия славилась ежедневными скандалами, грех было пропустить такое зрелище.

И тут посреднику неожиданно повезло. В соседнем ряду торговал красками, лекарствами и отравой для грызунов уважаемый алхимик Али Аюб аль Чефалу по прозвищу абу Тарик. Абу Тарик исправно платил налоги христианским властям, торговля его процветала, и было у него еще одно обыкновение, вызывавшее нездоровый интерес соседей по рынку: рабов он всегда покупал немых. Сам не членовредительствовал, но преступников с отрезанными языками и без того хватало. Смутные времена. Шаткая власть. Суровые законы.

Узрев мычащего и отбивающегося что было сил Томаса, алхимик повел себя странно. Отпихнув посредника, он для начала уставился в лицо юноши. Особенно его заинтересовали глаза. Глаза у христианина, и правда, были странные — один зеленый, цвета молодой листвы, а другой пронзительно-голубой. Впрочем, разглядеть это было непросто, потому что оба глаза основательно заплыли синяками. Затем алхимик заинтересовался фигуркой. Молодой раб, осознав, что отбирать его сокровище сию минуту никто не собирается, разжал пальцы. Абу Тарик некоторое время переводил взгляд с фигурки на изукрашенное ссадинами и кровоподтеками лицо раба, а затем предложил торговцу огромную сумму, целых пять флоринов. С одним условием — немого христианина он получал в комплекте с серебряной безделушкой. Поломавшись для вида, посредник согласился — Аллах его ведает, что там за серебро. Может, и не серебро вовсе, а медная подделка.

Так Томас из деревянного загона на западном краю Вуччерии, перебрался в богатый дом алхимика в квартале Кальса. Здесь приятно пахло сушеными травами из приемной для покупателей, специями, лепешками, дымом и кофе от очага во дворе и ощутимо несло из мастерской: острая и опасная вонь алхимических препаратов.

Все комнаты выходили во внутренний дворик. На восточной стороне располагались хозяйские покои. Мужская половина — «саламлик» и женская, запретная — «харамлик», с окнами, заделанными узорчатыми деревянными решетками. Во дворе росли гранаты, розовые кусты, померанцы и несколько финиковых пальм, здесь готовили еду, здесь же в жаркое время года спали рабы. Зимой эти шестеро безъязыких мужчин ютились в комнатушках на западной стороне дома. Томасу в первый же день обрили половину головы, как и остальным. Хорошо хоть, не надели ошейник, как женщинам-прислужницам. И Феникса отобрать больше не пытались.

Рабам не запрещали выходить из дома. Томас принял эту иллюзию свободы за чистую монету, и на второй день попытался сбежать. Он добрался до невысокой, в человеческий рост стены, разделявшей арабо-греческий квартал Кальса и богатую Ла Лоджию. В Ла Лоджии располагался рынок, и оттуда открывалась прямая дорога в порт. Здесь, в пыльной тени стены, его схватили стражники, и спустя два часа он вновь очутился в жилище хозяина. Плосконосый надсмотрщик со странным именем Маас поколотил его палкой и пригрозил в следующий раз отодрать кнутом. Говорил он на арабском, который юноша понимал пятое через десятое. Угрюмо глядя на волосатый, потный живот Мааса, Томас думал о том, что подобное с ним уже было. Но когда? Где? Прошлое путалось в измученной лихорадкой голове. Не дослушав речей Мааса, молодой раб потерял сознание.

Это его и спасло, потому что только тут алхимик, озабоченный в день покупки другими делами, обратил внимание на свое новое приобретение. Когда Томас очнулся, воспаленная ладонь его была покрыта слоем вонючей желтой мази. Мазь щипала кожу, и юноша попытался вытереть ладонь — но его удержала чья-то рука. Подняв глаза, Томас обнаружил, что лежит в тесной квадратной комнатке на истертом паласе, а над ним склоняется бородатое лицо алхимика.