Мне вот-вот должно было исполниться девять лет. Мама впервые приехала к нам с моим младшим братиком Гришенькой (ему тогда было около пяти). До этого я видела только его фотографии. Я очень его ждала и мечтала познакомиться.

Гришенька — тихий, худенький мальчик, светленький, зеленоглазый, зауважал меня беспрекословно. Я учила его жить. Например, показала почтовые ящики в нашем подъезде и объяснила: «Пальчик туда не суй, там Змей Горыныч, откусит сразу же».

Бедный Гришенька поверил старшей сестре и боялся этого Змея потом долго-долго. До сих пор помнит…

Приезд мамы в тот раз начался с обиды на нее. Редко мы виделись, но когда виделись, она умела уязвить. Уверена — не нарочно. Так получалось. Уж очень разные мы с ней оказались.

Когда мама приезжала, я, конечно, выбивалась из колеи, капризничала. Наверное, ребенку надо накапризничаться в детстве. Пусть совсем немного, но столько, чтобы убедиться: есть те, кто любят его любого. А уж мамину любовь мне очень хотелось испытать. Мне хотелось, чтобы она меня пожалела, приголубила. Вот такую ПЛОХУЮ, капризную… Мне хотелось удостовериться, что я для нее ХОРОШАЯ, как бы себя ни вела. ХОРОШАЯ, потому что ЛЮБИМАЯ, СВОЯ.

А она этого совсем не понимала. По ее представлениям, когда я капризничала, я всегда была ПЛОХАЯ. Без вариантов.

В тот ее приезд, когда я опять начала капризничать, она, отвыкшая от меня совсем, вернее, привыкшая вяло любить меня на расстоянии, по фото, пришла в возбуждение. В гневе она крикнула на меня: «Варвар!» И обратилась к тете Тане, возмущаясь мной, как это сделал бы совсем-совсем чужой мне человек:

— Ну как можно жить с этим варваром?!

Это восклицание оскорбило меня.

Слово ВАРВАР звучало ужасно. Я не знала его значения. У нас его не потребляли. Звучало же оно очень зло: два повторяющихся слога с такими звонкими, раскатистыми согласными: ВАР-ВАР-ВАР-ВАР…

Воронье КАР-КАР-КАР было и то гораздо приятнее на слух…

К тому же незадолго до этого я случайно испачкала свое новое красивое платье. Вышла гулять, а рядом с домом стояла бочка с тягучим черным варом. Мы все в нее заглядывали, любопытствовали. Ну, я и сгубила свое платьице — вар ничем не отмоешь.

Я поняла, что для мамы я — вот этот самый черный, липучий ВАР.

ВАР, ВАР. ВАР…

И еще одно ощущение возникло. Я не смогла облечь его в слова. Но если бы смогла, сказала бы, наверное, так:

— Ты, значит, не смогла жить с этим ВАРОМ (и неправда, я не вар!), и отдала меня тете, как я даже куклу старую отдать не смогу, — насовсем!

Так что же ты сейчас ее подговариваешь не жить со мной? «Как можно жить с этим ВАРОМ!»

А куда же мне деваться, если тетя поверит? И что ты обо мне знаешь, называя меня так по-страшному?

Тетя, конечно, тебе не поверит. Она меня любит. Ты — нет. Но какое ты имеешь право не любить меня? Какое право имеешь отчуждаться?

Я — твоя? Или нет? Если нет — зачем ты здесь?

Почему тебе можно быть такой злой и нетерпеливой?

Но я этого ничего не сказала — да разве и смогла бы тогда перечислить это все, что так обрушилось на меня? Я просто постаралась забыть. Потом слово само вернулось. И возвращалось не раз… Тогда-то и появились эти вопросы.

Мама с братиком погостили у нас и стали собираться в обратный путь. Они купили много-много всего. Невиданное множество богатств. Гречку, много-много пряников, ужасно вкусно пахнувшие ванильные сухари. Огромный запас, на год наверное. Еще они купили гирлянды сушек. Они, эти маленькие сухие гремящие бублички, были нанизаны на грубую веревку, как бусы для великана. Я много раз видела, как деревенские тетеньки в черных плюшевых жакетах шли по городу, надев на себя вязанки сушек. Это не казалось смешным. Это делалось, чтобы освободить руки для другой ноши.

…Мама еще купила Гришеньке всякие книжечки, карандашики и раскраски. И еще какие-то ботинки, костюм. Ну, это неинтересное, это ерунда.

Гляда на все это роскошество, на бередящие душу сборы, я затосковала и решила ехать с ними.

Я принялась всерьез собираться. Вынула из шкафа школьную форму и кое-какие книжки.

Тетя мне не помогала, но и не отговаривала. Напротив, кивала: «Поедешь, поедешь».

Мать тоже не спорила с варваром.

Боялась лишних слез? Или заколебалась в тот момент, не взять ли?

Жестокая состоялась игра для любой из сторон.

Тетя всю жизнь боялась потерять меня: а вдруг все-таки приедет мать и заберет? Это было ужасом тетиной жизни. От нее требовалось держать себя в руках, проявлять мудрость, спокойствие, не срываться: в хаосе возникшей из ничего ссоры легче дать волю чувствам, а не рассудку. (Ведь мать могла почувствовать и так: «А плевать мне, что ей здесь лучше, она моя! Поехали, доча!»)

Этого тетя допустить не могла. Думаю, именно поэтому она всегда была так терпелива и спокойна с моей матерью. Тем и взяла. Тем и выиграла.

Потом, став совсем взрослой, я говорила с матерью о том, как же все-таки так получилось, как же так и не забрала она к себе свое дитя, которое отдавала лишь на время собственной учебы.

— Приеду, совсем уж соберусь тебя увезти. А тут эта Таня… Жалкая, бессловесная… И больно за нее. И вижу, что тебе с ней лучше.

Мать умела жалеть. Это чистая правда. Она не всегда умела жалость свою показывать.

Спасибо, что не забрала.

Итак, я упаковалась всерьез, готовая наконец-то зажить своей семьей, с мамой и братиком. Со всей этой горой пряников, сухарей, сушек…

Поехали на вокзал. Мы трое — уезжать насовсем. А тетя — тетя только проводить — и все. И до свидания. Приезжай, не скучай.

Как же я ненавижу вокзальные запахи, звуки… «Крик станций: останься! Вокзалов: о жалость!.. В окошечках касс — Ты думал — торгуют пространством?..»

В окошечках касс торговали пространством вяло. Тянулись очереди. Маме требовалось «прокомпостировать» билет. До сих пор не знаю, что это такое, но слово ненавижу.

Вокзальный запах — сортира, грязных человеческих тел, паровозного угля — вызывал тошноту. Измученные, некрасивые люди спали на каменном полу вповалку, обнимая свои мешки со столичными гостинцами, в бусах из сушек.

Мы с Гришенькой сидели на большом мамином чемодане. Братик устал и задремывал, привалившись ко мне. На его бледненьком личике проступали голубые прожилочки. Иногда он судорожно вздыхал. Мой бедный, маленький, родной терпеливец.

Очень много тоски и дикой опасной стихии витало в атмосфере вокзала.

Я была верна своему слову: я уезжала. Я глаз не сводила с небольшого чемоданчика, выданного мне для сборов тетей Таней, следила, чтоб не украли. Тетя безучастно стояла рядом, ожидая мать.

Наконец та вернулась с прокомпостированными билетами. Тетя взяла меня за руку и подняла мой чемоданчик.