Он переходил от оратора к оратору, увлекаемый толпой, которая в большинстве своем состояла из таких же молодых людей, как он, распираемых приятным чувством собственного превосходства. Среди них попадались, однако, и люди иного сорта, азартные любители дискуссий, религиозные и политические фанатики. В одном месте какой-то старый чудак в позеленевшем сюртуке размахивал большим плакатом и выкрикивал что-то высокой певучей скороговоркой, в которой из шести слов можно было разобрать только одно. Этот, в отличие от всех прочих, превозносил стенографию, ставя ее выше всего на свете. Тарджис минуты две глазел на него, решил, что он сумасшедший, и двинулся дальше. Рядом на митинге, весьма многолюдном, обсуждались политические вопросы, и первые же слова, которые услышал Тарджис: «Ну, а что вы скажете, друзья мои, о России, где ваш социализм осуществлен на практике?» — обратили его в бегство. Он подошел к небольшой кучке людей, обступивших молодого человека с растрепанной бородкой и выпученными глазами, игравшего на фисгармонии. Все монотонно тянули гимны, и на Тарджиса никто не обратил внимания. Немного дальше происходила типичная для этого угла Гайд-парка сложная и запутанная дискуссия. Дискуссия была в полном разгаре, и слушатели по-своему, иронически, наслаждались ею. До Тарджиса, стоявшего позади всех, доносился только голос самого оратора, молодого человека в очках, с длинными желтыми волосами, который все время вопил, перебивая других:

— Одну минуту, мой друг, одну минуточку! Позвольте мне сказать… Да, да, знаю, но погодите одну минутку. Мне задали вопрос, считаю ли я такого человека безумцем. Так вот… Одну минуточку!..

Тарджис и здесь постоял немного. В толпе он заметил двух-трех миленьких девушек, но все они были с подругами или кавалерами. Нет, ничего не выйдет. Придется искать себе спутника.

Проповедника справа осаждала вопросами какая-то женщина, очень похожая на миссис Пелумптон. Этот проповедник был пожилой человек в старомодном черном сюртуке. Он потрясал Библией перед самым носом женщины. «И как же я поступаю? — выкрикивал он, сверкая глазами. — Я, как всегда, обращаюсь к великой книге. Да, я нахожу ответ на это в библейском тексте…» Тарджис так и не узнал, в каком именно, потому что слова проповедника заглушил неистовый рев его соседа, неряшливого человечка с широким приплюснутым носом и резиновыми губами, наружность которого являла собой препротивный компромисс между Хокстоном и Маньчжурией. «Каков же высочайший идеал всего мира, друзья мои? — вопил он в ораторском азарте, напоминая взмыленную лошадь. — Сейчас я вам скажу. Величайший идеал всего мира — это Человек… Человек». Он ударил себя в грудь. Тарджису этот субъект совсем не понравился. Не понравились и девицы Армии спасения, которые вели агитацию на другом тротуаре. Все они такие прыщавые! Должно быть, они всегда едят только то, что расстраивает пищеварение.

Подальше ораторствовал худой, как скелет, обтрепанный малый. Тарджис уже слышал его раньше и постоял здесь только до тех пор, пока не убедился, что оратор оседлал своего любимого конька.

— Но где же впервые зародился коммунизм, товарищи? — спрашивал оратор. — Не в России, вовсе нет. И не в Англии — о нет! И не во Франции… В Греции, товарищи, в Древней Греции, где один человек, по имени Платон, написал книгу «Республика». Платон и был первый коммунист.

Тарджис пошел дальше, едва удостоив взглядом самую маленькую группу, которую никто не замечал. Она состояла из трех человек: двух бородатых мужчин без шапок и увядшей женщины. Эти трое стояли плечо к плечу и, видимо, молились. На них никто не обращал внимания, кроме пьяненького, помятого жизнью старика актера (его тоже Тарджис знал уже давно), ожидавшего, когда они кончат, чтобы занять их место. Для чего эти люди приходят сюда? Кто они? Чем они занимаются у себя дома? Тарджис снова пришел к выводу, что все они — помешанные, но сегодня эта мысль не вызвала в нем приятного сознания собственного превосходства. Она его угнетала. А что, если и он тоже вот так свихнется?

Тут из толпы справа донеслись взрывы хохота, и Тарджис увидел возвышавшуюся над нею и также знакомую ему фигуру атеиста. Вот еще тоже номер! Жирный, глаза косые, блестящие, а нос так вздернут — не нос, а свиной пятачок. У этого молодого человека голос был пронзительный, а манеры весьма наглые и самоуверенные. Тарджис протиснулся вперед.

— На чем же я остановился? Да, да, помню. Рыба по пятницам — вот о чем мы говорили. Почему католики по пятницам едят рыбу? Они и сами не знают. Не знают — факт! Спросите их — и увидите. Они не знают, а я знаю! — Толпа одобрительно загудела. — Это в честь древней богини Фреи, богини плодородия, — вот отчего они едят рыбу. Ведь слово «пятница» означает «День Фреи».[4]Очень просто. — Толпа опять зашумела. — Затем вот еще вам скажу: возьмите, например, Троицу. Что она означает? Спросите-ка у них. Они не знают. Им не дозволено об этом рассуждать. А почему? Это — священная тайна, вот что они вам ответят. А нам тайна эта известна. Факт. — Слушатели явно одобряли молодого человека с пятачком вместо носа. И Тарджис разделял общее удовольствие.

Когда он, обойдя весь ряд ораторов, воротился к тому месту, где слушал старого энтузиаста стенографии (его место занял теперь евангелист, дородный краснолицый субъект ученого вида), было уже почти темно, и он начинал подумывать о чае. Выйдя из парка, он пошел по Оксфорд-стрит. Все кафе, мимо которых он проходил, были переполнены. Люди ели и пили чуть не на коленях друг у друга. А у кино уже стояли очереди. «Если они не бездомные, почему они не идут домой?» — подумал Тарджис. Ему до тошноты надоели люди, весь этот калейдоскоп лиц. Он уже впал в несколько минорное настроение, когда наконец нашлось местечко в чайной, сразу за углом Оксфорд-стрит. Это было одно из тех убогих заведений, где чай и кофе наливают из высоких металлических урн или колонок с кранами, стоящих на прилавке. Прислуживала одна-единственная грязнуха-служанка, за первым столиком сидела компания шоферов такси, а в глубине комнаты — три итальянца. Чай был невкусен, и стоило это на четыре с половиной пенса дороже, чем рассчитывал Тарджис. Когда он снова вышел на улицу, моросил дождь, стало сыро и холодно. Хвосты у касс чудовищно выросли. Легко было угадать, что в этот вечер все дешевые места в кино будут заняты.

Он пересек Оксфорд-стрит и, не думая о том, куда идет, шел по направлению к северной части Лондона. На одной из улиц он увидел множество людей, все больше женщин, которые торопливо поднимались по освещенной лестнице какого-то дома. Объявление внизу гласило, что сегодня здесь, в зале Лондонского кружка возвышенной мысли, мистер Франк Дэддс из Лос-Анджелеса прочтет доклад. Вход свободный. Тарджис остановился на лестнице, спасаясь от дождика, моросившего все сильнее, и раздумывал, войти ему в дом или идти дальше. Он иной раз по воскресеньям посещал разные молитвенные собрания и митинги, отчасти от нечего делать, отчасти же потому, что всегда надеялся завязать здесь знакомство с какой-нибудь девушкой, попросив у нее для начала молитвенник или программу. Но на собраниях кружка возвышенной мысли ему до сих пор бывать не приходилось. Он никогда о нем и не слыхал.