и империализму империи Вильгельма. Даже фламандцы в Бельгии оставались под влиянием Католической партии, которая не противодействовала сохранению унитарного двухнационального государства. Непримиримых ультраправых и ультралевых было нетрудно изолировать. Великие социалистические движения объявили о неизбежности революции, но пока что им хватало других дел. Когда в 1914 году разразилась война, большинство социалистов присоединились к своим правительствам и правящим классам в порыве патриотического единения. В Западной Европе была лишь одна политическая партия, составлявшая исключение из ряда перечисленных фактов, но она фактически только подтверждала общее правило. Это была Британская Независимая Лейбористская партия, продолжавшая оставаться в оппозиции к войне, согласно давней традиции британского нонконформизма и буржуазного либерализма; зато потом, в августе 1914 года, лейбористы повели дело так, что Британия оказалась единственной страной, в которой либералы — члены кабинета министров отказались от доводов пацифизма (по свидетельству Джона Морли, бывшего лейбористского лидера, автора биографий Гладстона и Джона Бернса).

Социалистические партии, принявшие войну, часто шли на это с неохотой и, в основном, из боязни растерять своих сторонников, которые в стихийном порыве устремились толпой под национальные знамена. В Британии, где не было всеобщей воинской повинности, на военную службу добровольно записались 2 млн человек, за период с августа 1914 по июнь 1915 года, что послужило грустным доказательством успеха политики демократической интеграции. Только там, где правительства не постарались убедить простых граждан в том, что они и есть государство и нация (как в Италии), или где такая агитация провалилась (как в Чехии), народ остался равнодушным к войне. Массовое же антивоенное движение началось значительно позже.

Поскольку политическая интеграция шла успешно, правящие режимы были озабочены лишь отражением повседневной угрозы прямых противоправных действий, особенно распространившихся в последние годы перед войной. Однако это была, скорее, угроза общественному порядку, а не социальной системе, поскольку в главных буржуазных странах отсутствовала революционная и даже предреволюционная ситуация. Выступления виноградарей на юге Франции и мятеж 17-го полка, посланного на их усмирение (1907 год); бурные, почти всеобщие забастовки в Белфасте (1907 год), в Ливерпуле (1911 год) и в Дублине (1913 год); всеобщая забастовка в Швеции (1908 год) и даже «трагическая неделя» в Барселоне (в 1909 г.) сами по себе не могли потрясти основы политических режимов. Хотя они и были действительно серьезными и говорили об уязвимости экономического строя. В 1912 г. британский премьер-министр лорд Асквит, объявляя об уступках правительства, вызванных всеобщей забастовкой шахтеров, даже прослезился, вопреки представлениям о пресловутой сдержанности британских джентльменов.

Эти явления не стоит недооценивать. Современники, даже не зная о последовавших событиях, часто чувствовали в те предвоенные годы, что общество сотрясают внутренние толчки, подобные сейсмическим колебаниям, предшествующим крупному землетрясению. Это были годы, когда слухи о насилиях витали в воздухе и обсуждались повсюду, как в деревенских домах, так и в дворцах средиземноморского побережья. Они лишь подчеркивали неустойчивость и хрупкость политического строя «прекрасной эпохи».

Однако переоценивать эти события тоже не стоит. Если говорить об обстановке в главных буржуазных странах, то их стабильности и миру угрожали ситуация в России, в империи Габсбургов и на Балканах, но не в самой Западной Европе и даже не в Германии. Политическую ситуацию в Британии накануне войны обостряли не выступления рабочих, а противоречия в правящей верхушке, конституционный кризис, вызванный противостоянием Палаты общин и ультрареакционной Палаты Лордов, и коллективный отказ офицеров выполнять приказы либерального правительства, согласившегося с предоставлением самоуправления Ирландии. Без сомнения, все эти кризисные явления были отчасти вызваны политической мобилизацией трудящихся, которой с тупым упорством сопротивлялись лорды и перед которой была бессильна интеллигентская демагогия Ллойд-Джорджа, имевшая целью удержать «народ» в рамках «системы» и в подчинении правителей. Последний и самый тяжелый кризис был вызван политическим соглашением либералов с католической Ирландией о предоставлении ей автономии и отказом консерваторов, поддерживавших вооруженное сопротивление ультраправых протестантов Ольстера, присоединиться к этому соглашению. Парламентская демократия, представляющая собой одну из разновидностей политической игры, была не в состоянии справляться с такими ситуациями, в чем мы убеждаемся и теперь, в 1980-е годы, т. е. много лет спустя.

Несмотря на это, в период 1680–1914 годов правящие классы убедились, что парламентская демократия, вопреки их опасениям, оказалась вполне совместимой с капиталистическими режимами и не нарушила их политической и экономической стабильности. Это открытие, как и сама система, несло с собой много нового, по крайней мере — в Европе. Прежде всего — разочарование для революционеров, стремившихся изменить общественный строй. Дело в том, что Маркс и Энгельс всегда смотрели на демократическую республику как на промежуточное образование, удобное для перехода к социализму (несмотря на ее явно буржуазный характер), поскольку она не мешала (и даже способствовала) политической мобилизации пролетариата как класса, возглавившего движение угнетенных народных масс. Таким образом, она могла способствовать, вольно или невольно, неизбежной победе пролетариата в его борьбе с эксплуататорами. И вот теперь, к концу обозреваемого периода, со стороны апостолов социализма стали слышны совсем иные высказывания. Так, Ленин в 1917 году заявил следующее: «Демократическая республика является наилучшей, из всех возможных, формой существования капитализма, и, поскольку капитализм осуществляет над ней полный контроль, она обеспечивает самое полное и надежное сохранение его мощи, так что никакие события, никакие личности или государственные институты, или партии, действующие в буржуазно-демократической республике, не могут угрожать его основам»{100}. Как всегда, Ленина интересовал не столько общий политический анализ ситуации, сколько поиск актуальных и весомых аргументов в его борьбе против Временного правительства, с целью передачи власти Советам. Как бы то ни было, нас не слишком волнует ценность этого высказывания, весьма спорного по своей сути, в немалой степени потому, что в нем не делается различия между экономическими и социальными условиями, гарантирующими государство от социальных потрясений, и государственными и общественными институтами, использующими эти условия. Нас интересует его правильность. Ведь до 1880-х годов такое заявление посчитали бы неверным как сторонники, так и противники капитализма, посвятившие себя политической деятельности. Даже ультралевые сочли бы такое осуждение демократической республики почти невероятным. Так что высказывание Ленина, сделанное в 1917 году, опиралось на опыт поколения, прошедшего период демократизации Запада, в котором особенно ценными были последние 15 лет перед мировой войной.

Однако зададимся вопросом: не был ли этот союз политической демократии и процветающего капитализма просто иллюзией уходящей эры? Ведь если оглянуться назад, на эти годы с 1880 по 1914-й, то поражает хрупкость и ограниченность возможностей такой комбинации. Она оставалась принадлежностью меньшинства благополучных и процветавших экономик Запада, свойственных государствам, имевшим длительный опыт конституционного правления. Оптимизм демократии, вера в неизбежность исторических преобразований создавали впечатление, что прогресс остановить нельзя.