– Он тебя чуть не порвал, как воробья.

– Теперь он хороший.

Я пожал им руки. Мы дошли до ворот, им еще надо было работать. Когда мы прощались, старший садовник повернулся ко мне:

– Он может поменяться, этот пес, да? А может и нет?

– Зависит от Нормана, – честно признался я.

– Он нас сожрет.

Насколько мне известно, Бранка никого так и не съел. Я потратил неделю на то, чтобы обучить всех членов семьи, как с ним обращаться, и внушить им, что Бранке нужно взаимодействие с людьми и твердая рука. Норман стал водить его на прогулки, а садовники – приносить угощение. Они разгуливали по району, как бродячий цирк, передавая друг другу поволок и приветствуя запуганных соседей, почтальонов, собак и белок.

Больше я Бранку не видел, и хотя это было только к лучшему, я скучал по этому тугодуму и беспокоился о том, сдержал ли свои обещания Норман.

Но еще больше в эти дни я скучал по Лу. За три года с того самого дня, как я его нашел, мы ни разу не расставались, и теперь мне остро его не хватало. Сейчас он лома преподавал Джинджер основы собачьей жизни, точно так же, как я обучал Бранку за тысячу миль от него, только у Лу это получалось гораздо успешнее.

Норман не знал, как многим он обязан Лу. Бранка был одиноким громилой, не знавшим в жизни других радостей, кроме защиты своего королевства от трех вежливых мексиканцев на стареньком «форде». Но даже самый злобный, самый сильный пес нуждается в друге, которого он не сможет запугать. Лу стал для Бранки старшим братом, на которого тот отчаянно хотел произвести впечатление и которому он не мог причинить никакого вреда. За те месяцы, что он провел с нами, Бранка понял, что значит быть настоящей собакой и как это приятно, когда рядом есть кто-то главнее тебя. Он полюбил нас с Лу не за то, что мы целовали его толстую задницу, а за то, что мы были уверены в себе, честны с ним с самого начала и подарили ему мир и покой, которого он прежде не знал.

Бранка – это лишь один такой пример. Но за несколько лет я видел множество собак, которым оставался шаг до иглы ветеринара, и все они были спасены мной и другими талантливыми тренерами из академии. Злобные питбули, вздорные овчарки, не уверенные в себе доберманы, яростные американские бульдоги, нервные лайки, мрачные акиты, истеричные джек-расселы – список спасенных собак бесконечен.

И каждый из них – без преувеличения – был обязан жизнью Лу. За каждой их ночью, проведенной с семьей, за каждой прогулкой, каждым поглаживанием по голове, каждым куском еды стоял Лу, работавший без страховки. За годами их жизни, за достойной старостью, за возможностью ловить запахи, бегать, ловить мячик, смешить детей – была память о Лу, в сердце каждой собаки, подобно слабому воспоминанию о материнском запахе, навсегда остающемся у щенка.

Он знал, как ему повезло. Я видел это в его взгляде каждое утро. У него была работа, которую он любил, и ему не терпелось отправиться туда. Ему не терпелось умотать до полусмерти злобную собаку, чтобы потом вылизать ему морду, уклониться от клацающих зубов, чтобы потом научить глупого юного пса основам жизни в стае. Лу был отважен и не страшился разъяренных псов, способных вцепиться и разорвать ему глотку: он знал, что слишком умен и ловок, слишком близок к дикой природе, чтобы такого не допустить. Лу был уверен, что рано или поздно найдет подход к любой собаке, поймет, чего ей не хватает, сумеет избавить от страха, злости и одиночества.

Лу был псом старой закалки, из тех, кому работа важнее еды. И он выбрал свою работу: возвращать других собак с порога смерти.

Пока я летел обратно в Сиэтл и думал об этом, я многое понял насчет Лу. Он был не таким, как другие псы. Он был единственным в своем роде. И дело было не в воспитании: это было уникальное сочетание идеальных генов и правильного момента. Благодаря уникальной случайности две собаки в округе Мендосино сошлись и породили его на свет вместе с другими однопометниками, но только Лу в тот лень задержался на вершине холма и посмотрел мне в глаза и сделал свой выбор.

Я пытался читать журнал, но думать мог лишь о том, как сложилась бы моя жизнь, если бы я проехал по тому отрезку дороги на десять секунд раньше или позже, и как ветеринар сказал, что Лу бы погиб от заражения крови, если бы мы его не спасли. Печальная смерть, среди хищников, стервятников и муравьев, безымянный измученный пес, лишившийся шанса стать моим лучшим другом.

Те, с кем мы дружим, во многом определяют нас. В те дни я не мог себе представить, что однажды его не станет, что мне придется жить без него, храня в сердце лишь воспоминания.

Он был совершенством. И я знаю сейчас, что как бы я ни старался, такого в моей жизни больше не будет. Но в те далекие дни он был юн, полон сил, но уже очень мудрым, он рос, мужал, менялся с каждым днем. Мы были одной командой, и казалось, что время застыло на месте и никогда ничего не изменится. Сейчас, оставшись в одиночестве, я думаю о нем, о том, каким уникальным был шанс его появления в моей жизни – и это наполняет меня благоговейным восторгом.

Лу разбирался в собаках лучше, чем я в людях.

Нэнси вернулась домой поздно. Я сидел с собаками и смотрел телевизор. Она была в клубе с друзьями. Меня это не волновало. Буль я умным, как мой пес, возможно, об этом стоило задуматься раньше.

Прошли годы, и я много раз проходился по списку взаимных упреков. Сперва трактовал его в свою пользу и ощущал себя совершенно правым. Потом, много лет спустя, стал более справедливым по отношению к ней. Но, каковы бы ни были причины, в тот вечер, вернувшись домой, она приняла решение, что ей будет лучше без меня, и огрела меня этой новостью, как стальной трубой по голове.

Пять лет – долгий срок, чтобы любить человека. И когда Нэнси попросила меня съехать, я… если честно, я сорвался. Закатил ей истерику, как ребенок, потом вылетел из дома вместе с Лу, с пакетом собачьего корма и спальным мешком пол мышкой и поехал куда глаза глядят, по дорогам штата Вашингтон, готовый ночевать в машине или под открытым небом. Я не знал, куда податься, но хотел оказаться в лесу, где никто, кроме птиц, не услышит моих жалоб, выброшенных на ветер.

В какой-то момент, забравшись выше в горы, я увидел дорожный указатель, гласивший просто: «Красный пик». Мне это понравилось. Какая разница, в конце концов! Я свернул и начал карабкаться вверх по разбитой грунтовке. Моей бедной машине это не слишком нравилось, но мне было наплевать. Я хотел попасть наверх, и точка. Наконец у меня была цель. Мы с Лу взбирались на Красный пик.

Через полчаса я выяснил, что Красным пиком именуется место, где нет ничего, кроме пожарной наблюдательной вышки, на высоте пять тысяч футов, на перевале Блуэтт, откуда открывался великолепный вид на три горы, расположенные поблизости, на сосновые леса, густые, как медвежья шерсть, на бескрайнее небо с кружащими ястребами и изумрудные пастбища. Я и сам не понимал, как ухитрился заехать сюда на своей развалюхе. Но мы добрались, и я оставил машину у конца дороги, а мы с Лу уставились на деревянную пожарную башню, возвышавшуюся впереди за деревьями, на утесе. Она пустовала, поскольку сезон пожаров еще не начался.