Он хотел, чтобы их беседа с Элли продолжалась, но не знал, что для этого сделать, ведь завязала разговор Элли. Он вполне справлялся с ответами на вопросы, но сомневался, что достаточно умен для того, чтобы заставить задуматься Элли, — как она заставляла его, а потому чувствовал неуверенность. Ему очень хотелось быть таким же умным, как Элли, но он таким не был и, видимо, не будет никогда: она старше сейчас и будет старше всегда. Может, когда ему исполнится тридцать два, а ей — тридцать пять, это перестанет иметь значение, но сейчас ему казалось, что если в ближайшие несколько минут он не скажет что-нибудь исключительно умное, то не увидит ее рядом с собой не то что через двадцать лет, но уже в конце вечера. Вдруг он вспомнил, какого рода развлечения мальчики должны предлагать девочкам на вечеринках. Он не хотел ей этого предлагать, потому что знал, насколько неуклюж, но альтернатива — позволить Элли уйти разговаривать с кем-то другим — была слишком ужасна.

— Хочешь потанцевать, Элли?

Элли уставилась на него расширенными от удивления глазами.

— Маркус! — Она снова залилась смехом. — Ты такой смешной. Конечно, не хочу! Ничего хуже и вообразить нельзя!

Он понял, что нужно было придумать вопрос получше, что-нибудь про Курта Кобэйна или про политику, потому что Элли исчезла, чтобы покурить, и ему пришлось пойти искать маму. Но в полночь Элли нашла его и обняла, так что ему стало ясно, что хоть он и вел себя глупо, но все же был небезнадежен.

— С Новым годом, дорогой мой! — сказала она, и он покраснел.

— Спасибо. И тебя с Новым годом.

— И я надеюсь, что девяносто четвертый для всех нас будет лучше девяносто третьего. Кстати, хочешь, я покажу тебе кое-что действительно отвратительное?

Маркус не знал, что и ответить, но выбора у него не было. Элли схватила его за руку и потащила через заднюю дверь в сад. Он попытался спросить ее, куда его ведут, но она шикнула на него.

— Смотри, — прошептала она. Маркус уставился в темноту — он мог различить лишь два силуэта неистово целующихся людей; мужчина прижимал женщину к беседке и шарил по ней руками.

— Кто это? — спросил Маркус.

— Моя мама. Моя мама и парень по имени Тим Портер. Она напилась. Они делают это каждый год, и я не знаю, зачем им это нужно. Каждый раз, наутро первого января, она просыпается и говорит: "Боже мой, кажется, вчера я опять выходила в сад с Тимом Портером!" Жалкое зрелище. ЖАЛКОЕ ЗРЕЛИЩЕ! — Она прокричала последние слова так, чтобы эти двое услышали, и Маркус увидел, как мама Элли, оттолкнув мужчину, уставилась в их сторону.

— Элли? Это ты?

— Ты же сказала, что не поступишь так в этом году!

— Не твое дело, как я себя веду! Иди в дом.

— Не пойду.

— Делай, что сказано.

— Не буду. Мне противно на тебя смотреть. В сорок три года тискаться у беседки!

— Один раз в году я веду себя почти так же плохо, как ты все остальные — триста шестьдесят четыре дня, а еще меня поучаешь. Уйди отсюда!

— Пойдем, Маркус. Пускай эта ЖАЛКАЯ, СТАРАЯ ПОТАСКУХА делает все, что хочет.

Маркус пошел с Элли обратно в дом. Он никогда не видел, чтобы его мама делала нечто подобное, и не мог себе этого представить, но понимал, почему такое случается с чужими мамами.

— Ты из-за этого не расстраиваешься? — спросил он Элли, когда они уже вошли в дом.

— Не-а. Это ведь ничего не значит, правда? Она просто решила повеселиться. У нее это не так часто получается.

Элли, может, и было все равно, зато Маркус расстроился. Все это было так странно, что он не находил слов. Такое не случилось бы в Кембридже, в Кембридже все было по-другому, то ли потому, что это не Лондон, то ли оттого, что там его родители были вместе и, следовательно, жить было проще — никто не тискался с незнакомыми мужчинами на глазах у своих детей и не выкрикивал оскорблений в лицо собственной матери. Здесь играли без правил, а он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать: в пространстве или во времени, где правила не действуют, все сильно осложняется.

— Не понимаю, — сказал Маркус. Они с Уиллом пошли поиграть в видеоигры, и оказалось, что центр развлечений "Ангел", с его сумасшедшей иллюминацией, сиренами, взрывами и громыханием, — место, по кошмарности вполне подходящее для того тяжелого разговора, что им предстоял. Все происходящее напоминало карикатурное предложение руки и сердца. Уилл выбрал обстановку, которая смягчила бы сердце Маркуса и способствовала положительному ответу, а все, что требовалось от него самого, — это говорить напрямик.

— Да здесь нечего понимать, — беззаботно сказал Уилл. По правде, это было не так. Такому, как Маркус, требовалось понять очень многое, и Уилл знал, почему ему это так трудно.

— Но почему ты ей сказал, что я твой сын?

— Я ей этого не говорил. Она просто все неправильно поняла.

— Так почему было просто не объяснить: "Извини, ты все не так поняла"? Она бы, наверно, не очень огорчилась. Какая ей разница, папа ты мне или нет?

— Разве с тобой не бывало такого, что в какой-то момент собеседник что-то неправильно трактует, а дальше все накручивается одно на другое и потом поздно расставлять все на свои места? Например, он подумал, что тебя зовут Марк, а не Маркус, и потом каждый раз говорит: "Здравствуй, Марк!", а ты думаешь про себя: "Не стоит его поправлять, потому что он со стыда сгорит, если поймет, что уже полгода называет меня Марком".

— Полгода!

— Ну, или сколько там это продолжается.

— Я просто поправлю его, когда он ошибется в первый раз.

— Это не всегда возможно.

— А как может быть невозможно поправить человека, если он перепутал твое имя?

— Так.

Уилл по опыту знал, что это не всегда получается. Один из его соседей, живущих напротив, милый горбатый старичок с противным йоркширским терьером, называл его Биллом — называл всегда и, похоже, будет так называть до конца дней своих. Конечно, это раздражало Уилла, потому что ему казалось, что он уж никак не походит на какого-то там Билла. Билл не стал бы курить дурь и слушать "Нирвану". Так почему же он оставлял это недоразумение неразрешенным? Почему четыре года назад он просто не сказал: "Вообще-то, меня зовут Уилл"? Конечно, Маркус был прав, но какой толк в этой правоте, когда весь мир вокруг не прав?

— В любом случае, — продолжал он деловым тоном, словно хотел покончить с разговором побыстрее, — главное — эта женщина думает, что ты — мой сын.

— Так скажи ей, что это не так.

— Не могу.

— Почему?

— Маркус, сколько можно возвращаться к одному и тому же. Почему ты просто не можешь принять ситуацию такой, как есть?

— Если хочешь, я сам ей скажу. Я могу.