Она хороша собой; да, так хороша, что можно голову потерять. Я только о ней и думаю; она стоит у меня перед глазами. А какой характер! Ангел доброты; знаю из достоверного источника.

— Право, ты сумасшедший, архисумасшедший! Все тебя на смех поднимут.

— Что прикажешь делать? Я имею неприличие хотеть жениться для себя. Мое единственное желание — жить в Анжу, в одном из своих имений. Париж мне смертельно опротивел, а, судя по характеру м-ль Дюваль, ей мой проект должен очень понравиться. Ее мать выздоравливает и поедет с нами. В имении мы отлично заживем и, черт возьми, вряд ли меня увидят опять в Париже.

Анатоль слушал с напряженным видом и не заметил, как к нему подошел князь. Князь отвел его к окну и сказал:

— Я вас сейчас же заметил, и вы хорошо сделали, что не подошли ко мне. Ну что же? Видели вы ее?

— Невозможно, князь. Вместо нее в магазине сидит мать; г-жа Фово больна со вчерашнего вечера и не выходит, муж не оставляет ее ни на минуту. Нынче два раза был доктор Бонакэ.

«Черт бы побрал этого доктора Бонакэ? — подумал князь. — Это смешное, невыносимое имя будет, кажется, повсюду меня преследовать!»

Но он не успел ничего ответить, потому что в соседних гостиных послышался глухой шум, который с каждой секундой становился громче, и де Морсен услыхал возгласы:

— Да где же князь?

— Следует скорей предупредить князя об этом ужасном скандале!

Удивленный князь поспешно ушел из маленькой гостиной.

XXV

Вот что взволновало собрание в отеле де Морсен. Один из гостей, молодой человек, с перепуганным видом вбежал к княгине и прерывающимся, негодующим голосом проговорил:

— Княгиня! Невероятная вещь! Ах, княгиня!

— Боже! Что с вами, мсье де Мольдан? — спросила княгиня, быстро поднимаясь с кресла. — Вы меня пугаете!

— Что случилось, мой милый? — спросил и Сен-Мерри, также вставая.

— Я ждал в швейцарской свой экипаж, как вдруг отворилась дверь, и я увидал, что входит… но я ее видел, вот как вас сейчас вижу…

— Да говорите же, кого вы увидали? — вскричал Сен-Мерри.

— Г-жу де Бленвиль.

— Госпожу… де… Бленвиль! — прошептала княгиня, задыхаясь.

При этом невероятном известии все гости княгини вскочили с мест, стеснились в одну группу и смотрели друг на друга, не находя слов. Потом вдруг все заговорили разом, раздались испуганные восклицания:

— Какая смелость!

— Какая наглость!

— Невероятно!

— Несчастная сошла с ума!

— Значит, княгиня, вы не распорядились закрыть двери перед этой… гадкой женщиной?

— А я говорю, что это невозможно. Г-н де Мольдан ошибся!

— Настолько не ошибся, что узнал старого лакея, которого сотни раз видел у покойного маркиза. Он снимал г-же Бленвиль теплые сапоги, а муж… кажется, снимал накидку.

— Муж! — вскричала княгиня де Морсен, точно пораженная громом. — Как! Этот доктор! И она осмелилась!..

Княгиня не могла продолжать, она задыхалась, а Сен-Мерри сказал:

— На этот раз, любезный Мольдан, вы бредите! Черт возьми! Она еще не совсем сошла с ума и не окончательно потеряла стыд, чтобы притащить сюда своего доктора!

— А я вам повторю, что этот господин с ней. Я слышал, как он сказал: «Мой друг, дайте мне вашу накидку». Уж больше я не мог сомневаться в неслыханной дерзости и побежал предупредить княгиню, что готовится огромный скандал.

Раздались опять восклицания:

— Следует всем сразу уехать!

— Нет, это было бы слишком!

— Надо повернуться спиной, если эта бесстыдная осмелится заговорить с нами!

— И сейчас же встать, если она сядет.

— А ее доктору сказать, что ему здесь не место!

— Можно с ума сойти! — вскричала княгиня. — Они войдут сию минуту. Мсье де Сен-Мерри, помогите же мне! Советуйте: что делать, что предпринять? Боже мой! Боже мой! Я убита!

— Остается одно, дорогая княгиня: велите лакеям вытолкать этого господина в шею, — сказал Сен-Мерри, пряча подбородок в галстук и проводя рукой по жидким волосам, которые от алжирской воды были черны, как вороново крыло.

— Очевидно, надо вытолкать этого урода, — сказало несколько голосов.

— Если только княгиня не прикажет им обоим выйти вон сию же минуту.

— Пожалуй, так будет благородней.

— Благородней! Полноте, стоит ли соблюдать благородство с бесстыдными людьми?

— Как вы думаете, герцогиня? — спросил кто-то из наиболее оскорбленных, обращаясь к Диане.

Но странная вещь: герцогиня, так неумолимо осуждавшая недостойный поступок маркизы, вчера первая подавшая мысль разослать известные уведомления, теперь, казалось, совершенно не разделяла всеобщего возмущения. Она была задумчива, почти грустна и холодно отвечала рассвирепевшему господину:

— Все это происходит у моей матери, а не у меня; она и должна решить, что делать.

Княгиня слышала слова дочери и, удивленная ее равнодушием, заметила:

— Я вас не понимаю, моя милая. Что из того, что это безобразие происходит у меня, разве бесчестие не одинаково касается всего нашего дома? Не вы ли в справедливом негодовании предложили разослать всем письма?

— Справедливом… — сказала Диана со странной улыбкой, — может быть…

— Как! Что это значит?

— Княгиня, — сказал кто-то, — они сию минуту придут сюда, надо, по крайней мере, предупредить князя.

— Правда. Где князь? Надо поскорей: ведь только взойти по лестнице и пройти галерею — и они здесь.

Это был тот момент, когда князь вышел из гостиной, оставив Дюкормье. Невероятная новость о прибытии бывшей маркизы со своим доктором со скоростью молнии облетела гостиные, и они мигом опустели: все гости столпились в большом зале вокруг княгини де Морсен. Князь с трудом пробирался через толпу, чтобы подойти к жене, как вдруг пронесся негодующий шепот: «Вот они! Вот они!», и вслед за этим наступило глубокое молчание.

Жером с женой, поднявшись по большой лестнице, вошли в первую залу, потом в длинную, ярко освещенную картинную галерею, которая вела в гостиную, куда собралось все общество. И зала и галерея были пусты, и чем ближе подходили супруги Бонакэ к гостиной княгини, тем яснее видели устремленные на них враждебные взгляды неподвижной, немой толпы. На их месте многие из самых храбрых людей, не отступающих перед материальной опасностью, поскорей бы убежали от подобного приема.

Доктор, одетый вполне корректно, был спокоен, уверен в себе, как человек, заранее обдумавший, на что он идет в трудных обстоятельствах. На Элиозе было простое черное бархатное платье с короткими рукавами и белые перчатки, до половины скрывавшие ее красивые руки; две пунцовые камелии украшали ее черные волосы; в руке она держала букет. Молодая женщина шла так же спокойно и с такою же свободной грацией, как и прежде, когда она входила в эту самую гостиную в качестве знатной дамы. На спокойном лице не замечалось вызова; всегда была