– Вы полагаете, что Сталин – один из таких властителей?

– Нет, Сталин-то умер, хотя кто его знает… Может быть, и нельзя уклоняться от подобных разговоров, если такова идеологическая линия. Но прямо тебе скажу: я с такими разговорами не согласна.

– Как, тетушка, неужели вы сталинистка?

– Глупое слово, mon enfant. Но действительно я скорее за Сталина, чем за Ленина. Ленин только все развалил в расчете на мировую революцию, а мировой революции не произошло, и у него руки опустились: чуть ли не от этого он и помер. Вы, может быть, не знаете, Сталин был против революции в семнадцатом году, но когда уже так случилось, он хотя бы отказался от мировой революции и принялся строить… что можно было построить в одной стране.

– Царство Божие в одной стране?

– Ну, Божье оно или не Божье, не нам судить. Вы знаете, кто князь мира сего. Но подумайте, mon enfant, бывает ли царство Божие в разных странах? Оно всегда в одной стране, и эта страна мир Божий.

– Ив мире Божием, в этой одной стране террор, жертвы, миллионы жертв.

– Мне лучше знать, что такое террор и что такое жертвы, поверь мне. Но то, что я тебе скажу, может быть, никто в жизни тебе не скажет. Ты знаешь, что такое цареубийство?

– Но царей или королей казнили не только в одной стране, а и в других: в Англии, во Франции…

– И там это не прошло даром, и там изменилось отношение к убийству человека, и там число убийств с тех пор неуклонно растет. При этом заметь: к убийствам следует причислить не только уголовные преступления, но и смертные казни и убийства на войне. Слово «государство» происходит от слова «государь»; убивая государя, убивают государство и всех, кто к нему принадлежит, а принадлежат к нему все. Цареубийство – это разрешение на человекоубийство, более того, призыв к истреблению людей.

– И Сталин воспользовался этим разрешением?

– Не он один. Среди убитых было множество убийц. Уверяю тебя, террор начался при Ленине, террор был бы и без Сталина. Полагаю, что даже число жертв было бы примерно таким же. А Сталин мог бы оказаться и в числе убитых.

– И вы рады, что Сталин среди них не оказался?

– Как вам сказать… – Тетушка достала было папиросу, но положила ее на стол. – Сталин был один из них. – Она резко подчеркнула это слово. – Но Сталин вернул России Россию, вернее, то, что осталось от России, а осталось не самое лучшее, тайная полиция, например.

– Говорят, что Сталин был агентом тайной полиции.

– А если бы и был… Служил России, как умел.

– Но если террор начинается с цареубийства, чем террор кончается?

– А террор не кончается. Или кончается… возвращением царя.

– Значит, царь может вернуться?

– Может… – Тут она осеклась, настороженно посмотрела на меня и сделала вид, будто улыбается. – Вырастешь, Кеша, узнаешь, – процитировала она Некрасова, поменяв Сашу на Кешу; тетушка-бабушка называла меня Кешей только в этом случае.

– Еще одно слово, ma tante. Это ваши мысли или…

– Это мои мысли и мысли… одного умного человека.

– Чудотворцева?

– Вырастешь, Кеша, узнаешь, – повторила она, улыбаясь теперь уже непритворно: как не улыбнуться, когда я все еще не вырос, и неизвестно, когда вырасту…

Не скрою, на следующий же вечер я сообщил Кире аргумент насчет цареубийства, не упоминая тетушку, как в разговоре с тетушкой не упоминал Киру. Аргумент поразил Киру, что не меньше поразило меня самого. Кира явно не знала, что сказать, но через несколько секунд она выпалила:

– Царь не вернется. Нет, не вернется, потому что не вернется Бог.

– А что, если Бог никуда не уходил?

– Значит, мы ушли от Него.

– А если мы к Нему вернемся?

– Мы не вернемся к Нему, потому что мы Его не любим.

– Почему не любим?

– Нельзя любить того, кого нет, когда мы не любим того, кто есть: друг друга.

– А разве мы не можем любить друг друга? – сказал я и смутился, не начинаю ли я объясняться в любви этой странной девушке, но что это за объяснение в такой неуклюжей вопросительной форме, да и люблю ли я ее или просто ею «интересуюсь»?

– Мы не можем любить друг друга, – сказала она, – потому что отец народов оскопил целый народ. Этакий кремлевский Кондратий Селиванов. Слышал про такого?

– Скопческий Христос?

– Христос или Антихрист, тебе лучше знать. По-моему, вся твоя религиозная философия от скопчества идет. Помнишь, у Пушкина: мы сердцем хладные скопцы…

– А Розанова ты читала? – спросил я, неуверенный в том, недооцениваю я или переоцениваю эрудицию этой советской девчонки с внешностью санитарки или домработницы.

– Да, Розанов отличается от них. Он знал, что не бывает бесполой любви, даже к Богу бесполой любви не бывает. Но и Розанов запятнал себя отвратительным базарным юдофобством.

Я промолчал, вспомнив, что передо мной жена Адика Луцкого, потом заговорил на прежнюю тему:

– Но почему ты считаешь, что Сталин оскопил народ?

– Страх оскопляет. Похоже, и тебя оскопили. Ты Замятина «Мы» читал?

– Про такую книгу я даже не слышал.

– Вот, возьми, я принесла. Только не вздумай читать в аудитории или в поезде. За такое чтение посадить могут.

Она дала мне заграничное издание Заметила. Прочитав его тайком от тети Маши, я понял, что это было своего рода письмо Татьяны ко мне, незадачливому Онегину.

К этому времени я уже уверился в том, что видел Киру и раньше, в Мочаловке, летом на Совиной даче. Я заметил, что тетя Маша с некоторых пор всячески препятствовала моим посещениям Совиной дачи. Она предпочитала, чтобы Софья Смарагдовна, моя крестная, заходила к нам, а не я к ней. Неужели тетушка боялась, что в связи с новыми веяниями на Совиной даче оживится Комальб? Я тогда ничего не знал о прежних коммунистических альбигойцах, но некоторые из них выжили и даже возвращались из лагерей, о чем тетушка, вероятно, слышала. Что, если Комальб возродится и в него вовлекут меня? Вообще, тетушка переживала новый приступ тревоги за меня. Ведь прежний лидер Комальба, Тоня (Антуанетта) Духова была старшей сестрой Адика и должна была вместе с ним унаследовать Совиную дачу Что, если в Комальб втянут меня? Любопытно, что Софья Смарагдовна, казалось, разделяла эти опасения, оберегая меня от контактов с молодыми обитателями Совиной дачи.

Я сказал, что читал роман Замятина как любовное письмо от Киры. Он и она подняли интимный бунт против тоталитарного режима, но он сдался и предал ее, а она не предала. Потом я прочитал у Орвелла, как оба сексуальные бунтовщика предали друг друга. Теперь я думаю, не предал ли Киру и я? Или она меня? Или мы оба предали друг друга? Неужели вся наша жизнь – нагромождение цитат из книг, казавшихся значительными, когда они были запрещены, а когда они стали общедоступными, их перестали читать?