Проблемы начинаются тогда, когда государство присваивает себе право разбираться в споре, который для человека носит сугубо личный характер. Начиная с этого момента судьба жертвы оказывается в тесной связи с государством, хотя, как мы с вами уже видели, эти отношения далеко не равноправны. Потерпевшего официально исключают из судебного разбирательства: дело называют «Государство против Джонса», а не «Смит против Джонса». Именно государство принимает решение, начинать или нет судебный процесс, определяет его условия, а также в любой момент, не говоря никому ни слова, может молча выпустить ему две пули в спину и закопать на заднем дворе. Жертва преступления теперь больше не жертва – она, говоря формальным нейтральным судебным языком, теперь истец. Существование и масштабы ее страданий теперь будут ставиться под сомнение, подвергаясь анализу и обсуждениям незнакомцев; ее мучения будут изложены на бумаге, переработанные в приемлемые искусственные показания. Она занимает в процессе одновременно и центральную и второстепенную роль. Ее никто не представляет в суде – барристер обвинения не является «ее барристером»; ей не позволяется наблюдать за всеми предварительными слушаниями, а также за самим судебным разбирательством, пока она не даст свои показания; а ее мнение по поводу того, каким должен быть приговор, никого не интересует. И тем не менее она будет чувствовать на себе личную ответственность за результат судебных разбирательств, будь то победа или поражение. Именно ее показания, как правило, являются ключевыми; она будет вынуждена явиться в суд под страхом тюремного заключения, чтобы их дать. А если подсудимого оправдают, то она будет чувствовать в этом и свою вину. Не важно, сколько раз я или любой другой адвокат обвинения заверят ее, что оправдательный вердикт не означает, будто присяжные ей не поверили, – зачастую подобное решение является следствием других слабых мест или несоответствий в версии обвинения – по ее глазам, как я видел это у сотен других ей подобных, я пойму, что она мне не верит.

– Порог для вынесения обвинительного вердикта невероятно высокий, – пытаюсь я утешить потерпевшую после оправдания ее предполагаемого преследователя. – Он не является следствием какой-то вашей вины, а целиком лежит на ответственности обвинения – то есть нас.

Стоит, однако, этим словам сорваться с моих губ, как тут же становится понятно, что она в них не верит. Мои увещевания не помогут обрести ей душевный покой или же просто спокойно уснуть. Я просто балабол в парике, который не смог поймать истязателя. Но этим все не ограничивается. Будучи привязана к государству, жертва оказывается вынуждена играть по его правилам, в основе которых лежит забота о личной свободе каждого человека. Во власти государства при признании подсудимого виновным лишить его свободы на любой срок вплоть до пожизненного заключения. Наибольшему риску, таким образом, оказывается подвержен обвиняемый, отсюда и рождаются такие понятия, как бремя и стандарт доказывания. В отличие от гражданского суда, где на кону лишь деньги и на заявителя возлагается обязанность доказать свою правоту «посредством более веских аргументов», вероятность лишения свободы возлагает куда более высокие требования на обвинителя по уголовным делам. Он должен доказать свою – и истца – версию так, чтобы она не вызывала ни малейших сомнений. Подсудимому же ничего доказывать не надо. Мы все пришли к соглашению, что уж лучше отпускать на свободу виновных, чем сажать невиновных. Вот почему, когда мы знаем, что один из двух людей совершил преступление, однако не можем с уверенностью определить, кто именно, мы освобождаем обоих, а не сажаем их вдвоем в тюрьму, чтобы гарантированно наказать нужного человека. Потерпевший должен разделить это бремя и его последствия из уважения к нашим фундаментальным принципам. К сожалению, это неизбежно будет приводить к тому, что истинные жертвы преступлений будут покидать зал суда с чувством, что им было отказано в правосудии. Что суд вынес ошибочное решение. Вместе с тем – если не считать тех дел, в которых обвинение недобросовестно выполнило свою работу, – единственным вариантом улучшения ситуации стало бы ущемление прав обвиняемого. Что неизменно привело бы к росту ошибочно осужденных людей.

Подобная игра с нулевой суммой наблюдается и в состязательном процессе. Адвокат защиты, клиент которого сообщил ему о своей невиновности, будет на каждом шагу пытаться подорвать доверие к доказательствам обвинения, а значит, и к самому истцу. Его честность, точность его слов и добропорядочность будут ставиться под вопрос. Если его показания хоть немного разойдутся с другими имеющимися в деле доказательствами, то его непременно обвинят в ненадежности, а то и вовсе во лжи. Если же его показания будут полностью соответствовать показаниям других, то это исключительно от того, что он вступил в сговор со свидетелями. Если он оговорится либо будет пойман на противоречии самому себе, то это будет преподнесено присяжным как убедительное доказательство того, что на его свидетельские показания не стоит полагаться. Если он разразится слезами, то это будут крокодиловы слезы – циничное представление для присяжных. Именно эта часть судебного процесса по понятным причинам вызывает наибольший страх у свидетелей. И именно после этого барристеров защиты распекают в прессе, когда их виновные клиенты получают срок, а их предыдущие перекрестные допросы смятенных потерпевших называются циничными попытками их клиентов избежать правосудия за свои чудовищные деяния. Однако, пускай зачастую свидетели и говорят чистую правду, а обвиняемый врет, как последний мерзавец, иногда ложь все-таки исходит и из свидетельских уст. Либо же они просто могут ошибаться, будучи искренне уверены в своей правоте. Если попытаться улучшить жизнь свидетелям, смягчив острые края состязательного процесса, то подобные ошибки или ложь не будут выявлены. И, как результат, невиновные люди будут отправлены за решетку.

Существуют, разумеется, допустимые границы дозволенного, когда дело касается сомнений в словах свидетелей или тем более потерпевших. Вопросы должны иметь прямое отношение к делу. Как закон, так и профессиональная этика запрещают адвокатам задавать вопросы или выбирать линии поведения, призванные унизить свидетеля или поставить его в неловкое положение. Особенно ранимые свидетели имеют право на «особые меры», которые позволяют им давать в суде показания из-за ширмы либо же, как это допускается в определенных ситуациях, по видеосвязи. В делах о сексуальном насилии обвиняемые лишены права самостоятельно устраивать потерпевшим перекрестный допрос: даже если они сами представляют себя в суде, перекрестный допрос будет проводить специально приставленный для этого адвокат. Если же выйти за рамки этих ограничений и вообще не предоставлять обвиняемому возможности оспаривать показания истца, мы помешаем ему оспорить версию обвинения. Может показаться, что я немного переусердствовал со словами, пытаясь выразить совершенно простой аргумент, однако, боюсь, эта очевидная истина была предана забвению, если и вовсе окончательно не позабыта в стремлении «поставить жертву на первое место». Единственным способом удостовериться в показаниях свидетеля порой становится напористый перекрестный допрос со стороны адвоката защиты. Именно в ходе этих судебных перепалок испуганные свидетели начинают паниковать, путаться в собственной лжи, и перед присяжными начинает открываться истина. Если бы – а такие предложения поступают регулярно – определенные, имеющие отношение к делу вопросы были запрещены в особенно деликатных случаях, чтобы уберечь потерпевшего от лишнего стресса, то обвиняемый был бы лишен возможности подвергнуть доказательства обвинения с тем же напором, с каким его собственные показания, без всякого сомнения, будут оспорены барристером обвинения. Равновесие пошатнется, и ключевые доказательства защиты, способные перевесить чашу весов в пользу оправдательного вердикта, могут так и не всплыть в показаниях.