— … И рассказ о муже Линхарде, который рано или поздно объявится, должен был охладить его пыл, насколько я понимаю. — Я смеюсь. Встреча со старым другом действительно подняла мне настроение. — Хорошо. Что еще я должен узнать?

Солнце пытается прорваться между темными тучами. Луч света разрывает серое одеяло и освещает лицо Целлариуса.

— Я старался как можно меньше распространяться по твоему поводу. Ты был моим сокурсником в университете. У тебя были какие-то неотложные дела, и только теперь ты смог приехать к собственной жене, которая здесь, чтобы поговорить с Капитоном.[27]

Целлариус сообщил мне о двух самых важных религиозных деятелях города: Буцере[28]и Капитоне, довольно веротерпимых деятелях, любителях теологических дискуссий, более близких к Цвингли, чем к Лютеру. Он считает, что я очень скоро познакомлюсь с ними, возможно даже сегодня вечером, по случаю званого ужина, который устраивает мой будущий хозяин.

Страсбург, 3 декабря 1527 года

Она в саду особняка герра Вайса. Из-за колонны, оставаясь незамеченным, я рассматриваю точеный профиль, густую копну волос, которые она носит распущенными, тонкие пальчики, лежащие на краю бассейна.

Кот подходит к ней и трется о юбку. Ее беззаботные движения кажутся ритуалом, отрепетированным до жеста, а слова, которые она бормочет, — магической формулой: в ее движениях есть нечто необычное — невероятная зачаровывающая случайность.

Я выхожу на свет, льющийся сверху, но позади нее, так что она не может видеть меня. Подкрадываясь поближе, ощущаю резкий запах женщины — эту пьянящую смесь лаванды и телесных жидкостей, этот перекресток между землей и небом, ад и рай, которые в мгновение ока заставляют вас умирать и возрождаться. Я наполняю им свои ноздри и изучаю ее вблизи.

Равнодушный голос:

— Это моя менструация свела тебя с ума, мужчина?

Она немного поворачивается… горящие черные глаза.

Я ошеломлен:

— Твой запах…

— Это запах низменных вещей — выделения перегнившей дряни: телесных жидкостей, крови, меланхолии…

Я опускаю руку в ледяную воду бассейна. Ее глаза притягивают мой взгляд… Ее рот — необычный изгиб на овальном лице.

— Меланхолии?

Она смотрит на кота.

— Да. Ты когда-нибудь видел произведение мастера Дюрера?

— Я видел трубящих ангелов из цикла «Апокалипсис»…

— Но не ангела с гравюры «Меланхолия»… Иначе ты давно бы понял, что это женщина.

— Почему?

— У него женские черты. Меланхолия — женщина.

Я смущен: под одеждой распространяется сильнейшее желание.

Пытливо изучаю точеный профиль.

— А не ты ли, случайно?

Она смеется, а у меня по спине бегут мурашки.

— Возможно, и я. Но женщина есть и в тебе самом. Я была знакома с мастером Дюрером, один раз я ему позировала. Это очень мрачный человек. Он боится.

— Чего?

— Конца, как и все остальные. А ты боишься?

Откровенный вопрос, интересный. Вспоминаю о Франкенхаузене.

— Да. Но пока еще жив.

Ее глаза смеются, словно она ждала этого ответа годами.

— Ты видел моря крови?

— Слишком часто.

Она серьезно кивает:

— На мужчин моря крови производят сильное впечатление, поэтому они и развязывают войны, пытаясь обуздать свой страх. На женщин — нет: они видят потоки собственной крови после каждой смены луны.

Мы молча смотрим друг на друга, словно ее слова вызвали молчание своей сакральной мудростью.

Потом:

— Ты Урсула Йост.

— А ты будешь Линхард Йост?

— Твой муж.

То же молчание, скрепляющее союз беженцев. Ее глаза придирчиво изучают малейшие детали моего лица. Ее рука скользит под юбку, затем — мне на грудь, в которую въелся старый шрам, палец пробегает по нему, окрашивая в красный цвет ее кровью.

Я чувствую, как бледнею, волна холодного пота прокатывается у меня под рубашкой вместе с внезапным желанием коснуться ее.

— Да. Мой муж.

Антверпен, 5 мая 1538 года

В городе было спокойно, Михаэль Вайс, мой хозяин, был щедр и великодушен, а моя «жена» — выше всяческих похвал. И, просто для разнообразия, у меня появилось новое имя. В круг докторов, который старый добрый Целлариус часто посещал, входили люди, которые вели себя в это время преследований совершенно необычно. Они хотели дискутировать.

Вольфганг Фабрициус, известный как Капитон, пожалуй, интересовал меня больше всего. Объявляя себя горячим приверженцем Лютера, он не забывал внимательно следить и за теми, кто стал называть себя анабаптистами, и, казалось, хотел бы приобщить и его к своему реформированному христианству. Он задавал мне множество вопросов с любопытством, показавшимся мне искренним. Он читал рукописи Денка и восхищался ими. Я не довел до его сведения, что был знаком с этой канальей, но мне доставляло громадное удовольствие испытывать его терпение, время от времени проявляя незаурядную наглость.

Я познакомился также с Отто Брунфельсом, ботаником, экспертом в области целебных свойств растений, собравшим уникальный гербарий и живо интересующимся миром природы. Я так и не смог извлечь из него никакой информации насчет его веры, но интуитивно ощущал, что, скорее всего, он симпатизировал крестьянам во время восстания. Он был очень мягкосердечным, непримиримым противником любой жестокости, не мог избавиться от чувства собственной вины из-за того, как оно закончилось. Однажды, когда он счел, что наши отношения стали достаточно доверительными, он даже дал мне прочитать кое-что из своих заметок. Там он утверждал, что в наши времена, как и во времена Нерона, истинным христианам лучше отправлять ритуалы в катакомбах души, скрывая свою веру и притворяясь сочувствующими в ожидании прихода Господа на землю. Эта его личная религия каждый раз вызывала у меня приступы смеха, но спорить с ним было интересно.

Самым противным из всех был Мартин Буцер. Я встречался с ним всего один раз в доме Капитона: человек мрачный и серьезный, запуганный разрушительным воздействием времени… Сопротивляющийся жизни…

Страсбург был светским городом, культурным и в то же время мирным, отдаленным от ненависти, зревшей за его стенами.

Элои наливает мне воды, чтобы я мог продолжить рассказ. Он даже не открывает рта, молча смакует каждое слово, глаза горят в темноте, как у кота.