— Я действительно твоя дочь, но я удивлена тем, что ты так мало думаешь о нас.

— Совсем напротив: я стою здесь и преклоняюсь перед тобой.

— Перед своей собственной дочерью?

— Как перед любой Преподобной Матерью.

— Ты полагаешь, что я существую только для того, чтобы манипулировать менее значительными людьми?

— Я думаю, что вы больше не испытываете настоящих человеческих чувств. В вас существует какой-то провал, вам чего-то недостает, у вас что-то отнято. Ты больше не одна из нас.

— Спасибо, — сказала Одраде. — Тараза предупреждала, что ты, не колеблясь, скажешь мне правду, но теперь я убедилась в этом сама.

— Для чего вы приготовили меня?

— Ты узнаешь об этом, когда оно произойдет; это все, что я могу сказать… все, что мне позволено сказать.

Опять манипулирование! — подумал он. Будь они прокляты!

Одраде откашлялась, прочистив горло. Казалось, она хотела сказать что-то еще, но промолчала, снова взяла отца под руку и повела его к выходу из зала.

Хотя она заранее знала, как Тег отреагирует на ее откровение, ей все равно было больно от его слов и мыслей. Она хотела сказать ему, что как раз она — одна из немногих, кто сохранил способность мыслить и чувствовать по-человечески, но в целом его суждение о Бене Гессерит было верным.

Нас научили отвергать любовь. Мы умеем симулировать ее, но каждая из нас может мгновенно разрушить ее.

Позади них раздался какой-то звук. Они остановились и обернулись. Из малого лифта вышли Луцилла и Тараза, спокойно обмениваясь впечатлениями о гхола.

— Ты абсолютно права, что обращаешься с ним, как с Сестрой, — говорила Тараза.

Тег слышал это, но не стал комментировать, ожидая приближения двух женщин.

Он знает, подумала Одраде. Он не станет спрашивать меня о моей биологической матери. Не было связи, не было настоящего импринтинга. Да, он знает.

Одраде закрыла глаза и перед ее мысленным взором возникла огромная картина, висевшая в утреннем кабинете Таразы. Картина была защищена герметической иксианской рамой и покрыта невидимым стеклом. Она часто становилась перед картиной и каждый раз ей казалось, что стоит только протянуть руку и коснешься древнего холста, покрытого новейшим иксианским материалом.

Домики Кордевиля.

Название картины, данное ей художником, и имя самого художника значились на полированной дощечке, привинченной к нижнему краю рамы: Винсент Ван Гог.

Вещь была датирована временем столь древним, что лишь редчайшие остатки его в виде каких-то материальных памятников, подобных этой картине, дошли до нового времени сквозь века и тысячелетия. Одраде не раз силилась представить себе цепь событий, которые привели к появлению чудом сохранившейся картины в кабинете Таразы.

Иксианцы славились своим мастерством в области сохранения и реставрации древностей. Зритель мог нажать на темное пятно в нижнем левом углу рамы и его сразу поглощало зрелище человеческого гения, гения не только художника — автора картины, но и того иксианца, который сохранил его работу. Это имя тоже значилось на раме — Мартин Буро. Как только человеческий палец касался пятна, тотчас же включался сенсорный проектор, который показывал изумленному зрителю весь процесс восстановления картины. Буро реставрировал не только картину, но и самого художника, который сотворил это чудо, он воссоздал чувства Ван Гога, которые тот испытывал, когда творил. Можно было проследить нанесение каждого мазка кисти, отражавшего настроение и состояние души художника.

Одраде несколько раз смотрела все это чудесное представление от начала до конца. После этих просмотров ей казалось, что она сама смогла бы написать это полотно.

Она поняла, почему это воспоминание охватило ее сразу после обвинений Тега, поняла она и то, почему это древнее произведение так очаровало ее. Во время показа творения она чувствовала себя человеком, сознавая, что домики были местом, где некогда жили реальные люди, что то была живая цепь, остановленная на мгновение сумасшедшим Винсентом для того, чтобы выразить на холсте себя.

Луцилла и Тараза остановились в двух шагах от Одраде и Тега. От Таразы отчетливо пахло чесноком.

— Мы немного перекусили, — сказала Тараза. — Может быть, ты тоже хочешь поесть?

Вопрос был задан как нельзя более некстати. Одраде высвободила руку из руки Тега, быстро отвернулась и отерла глаза. Когда она снова повернулась к Тегу, то увидела в его взгляде удивление. Да, да, мысленно сказала она ему, это настоящие слезы!

— Мне кажется, что мы сделали здесь все, что было в наших силах, — сказала Тараза. — Тебе пора отправляться на Ракис, Дар.

— Давно пора, — ответила Одраде.

Жизнь сама по себе не изобретает способов своего поддержания, она не может быть источником достойных взаимоотношений до тех пор, пока каждый из нас не преисполнится решимости вдохнуть в нее эти качества.

Ченоу: «Беседы с Лето II»

Хедли Туэк, Верховный Священник Разделенного Бога, постепенно проникался все большей и большей ненавистью к Стиросу. Хотя последний был слишком стар, чтобы самому претендовать на кресло Верховного, у него были сыновья, внуки и многочисленные племянники. Стирос перенес свои личные амбиции на свое семейство. Какой циничный человек этот Стирос. Он представлял мощную клику священства, так называемое «научное сообщество» — чье влияние было малозаметным, но всепроникающим. Эта группа опасно клонилась к ереси.

Туэк напомнил себе, что не один Верховный Священник временами исчезал в Пустыне из-за нелепых стечений обстоятельств. Несчастные случаи. Стирос и его клика вполне могли быть организаторами таких «случаев».

В Кине наступил полдень. Раздосадованный Стирос только что покинул резиденцию Верховного Священника. Хитрый старик настаивал на том, чтобы Туэк лично отправился в Пустыню, чтобы наблюдать за общением Шианы с червем. Подозрительный Туэк отклонил это предложение.

Последовал странный спор, полный недомолвок и туманных намеков на поведение Шианы и словесных выпадов в адрес Бене Гессерит. Стирос всегда довольно настороженно относился к Общине Сестер и сразу невзлюбил нового коменданта Убежища на Ракисе, эту… как бишь ее? Ах да, Одраде. Странное имя, да и вообще, эти Сестры частенько выбирают себе очень странные имена. Такая уж у них привилегия. Конечно, Бог сам никогда не выражал своего отрицательного отношения к Бене Гессерит. Против отдельных Сестер — да, такое бывало, но в целом Община Сестер всегда разделяла Божий взгляд на мир и его устройство.

Туэку очень не нравилось, как Стирос говорил о Шиане. Слишком цинично. Верховный заставил Стироса замолчать с помощью слов Бога, которые пришли от Него самого в Святилище на высокий алтарь с изображением Разделенного Бога. С того места, где между двумя колоннами постоянно курилась меланжа, Туэк имел возможность непосредственно общаться с Богом, получая от него указания. Туэк знал, что с этого месте его слова доходят прямо до Бога.