Он остановился перед знаменем и четко отдал ему честь. Ординарец подвел под уздцы Меркурия. Эндрю дружески потрепал своего старого товарища по шее и, ухватившись рукой за луку, вскочил в седло и взял поводья у ординарца.

Коснувшись шпорами боков коня, он тронулся вперед, и тут же послышались приказы командиров. Загремели барабаны, флейтисты подхватили вступление, и Эндрю внутренне улыбнулся тому, что сегодня они выбрали песню под названием «Девушка, которую я оставил дома»:

В тот грустный час в последний раз с любимой я обнялся И, слезы утирая с глаз, в любви ей вечной клялся. Мы друг без друга не могли, не разлучить нас силой, И буду на краю земли хранить я образ милой.

Мелодичные голоса русских, и особенно басы, превращали знакомую песню во что-то необычное, мистически-романтическое. Для него война давно уже лишилась всякой романтики, но сейчас прощание с любимой на рассвете, барабаны, мерный топот сапог позади на мгновение пробудили в нем забытое старое чувство.

Они проходили мимо его дома. По обеим сторонам улицы стояли их близкие. Эффектным жестом он выхватил саблю из ножен и отсалютовал Кэтлин, вышедшей на крыльцо их коттеджа, который всем своим стилем, вплоть до белого частокола, так живо напоминал им о далекой родине. На секунду он придержал коня, запечатлевая в памяти ее образ: фигура с выпирающим животом, широкое платье со струящимися складками, излучающее теплоту лицо.

Он улыбнулся и кивнул ей, затем пустил Меркурия вскачь. Возле методистской церкви на углу полк свернул направо по Геттисбергскому проспекту, который, как и улочка в заброшенном ныне Форт-Линкольне, был назван в честь одного из самых ярких событий в истории полка. Еще два квартала в гору, и часть города, прозванная Янки-тауном, останется позади. Здесь преобладали скромные, обшитые дранкой коттеджи, хотя почти каждый владелец мечтал обзавестись настоящим викторианским домом, когда лихорадка индустриализации спадет и можно будет уделить время не только самым насущным нуждам.

Границей Янки-тауна служил широкий бульвар. По другую его сторону высились традиционные русские бревенчатые избы. Местные жители высыпали на улицу посмотреть, как проходит полк. Их мужчины, которых мобилизовали, уже ушли несколько часов назад, оставив семьи Дома, чтобы не создавать давки на станции.

Барабаны гремели, разносясь эхом по улицам города. Колонна закончила петь «Девушку» и завела «Боевой клич свободы» – неофициальный гимн всей армии.

Перед ними открылась главная суздальская площадь, запруженная народом. Возле собора были выстроены четыре полка – 1-я бригада бывшей 1-й дивизии. У правого плеча каждого из солдат блестели штыки, примкнутые к мушкетам, на левом висели свернутые одеяла. Заплечные мешки были до отказа набиты восьмидневным запасом еды, подсумки и карманы – патронами, по сто штук на человека. Мешковатые штаны и белые гимнастерки русских солдат выглядели неказисто по сравнению с синими мундирами 35-го, но сами люди, привыкшие к физическому труду, были крепки и подтянуты. Ветераны Тугарской войны соколами смотрели на приближавшегося к ним командующего.,

Ганс и Киндред, дивизионный командир, гарцевали перед фронтом. На обоих была их старая синяя форма армии Союза. Когда Эндрю подъехал, Киндред дал команду:

– Бригада, смирно! Оружие на караул! Звяканье и клацанье разнеслись по всей площади, когда две с половиной тысячи мушкетов были разом вскинуты на плечо. Эндрю поднял саблю в ответном приветствии. Лицо его было сурово, за линзами очков в тонкой проволочной оправе поблескивали глубоко сидящие глаза.

– На кой хрен мне нужен профессор-очкарик, который только и умеет, что читать книги? – выразился в свое время полковой командир, когда Эндрю, молодой лейтенантик, всего за неделю до этого читавший лекции по истории в Боуден-Колледже, в крайнем смущении докладывал ему о своем прибытии в полк для прохождения службы.

Воспоминание вызвало у Эндрю улыбку. Что сказал бы о нем старый Эстес теперь? На какой-то миг внутреннее напряжение, в котором он пребывал неизменно с тех пор, как они очутились в этом мире, отпустило его.

Ганс на своей лошади поравнялся с Эндрю. Они молча посмотрели друг на друга – оба и без слов понимали, что значит для них этот момент. Война, которую они знали не понаслышке, опять разверзла свою страшную пасть, готовясь поглотить их. Однако в этот же миг перед ними представало во всем своем величии и то, что они успели создать буквально на пустом месте. В центре площади Эндрю повернул направо, ко входу в собор, где над ступенями была сооружена платформа, на которой в своем лучшем президентском цилиндре, черном сюртуке и мешковатых брюках красовался Калин. Рядом с ним стоял Касмар. Вид старого друга, одетого а-ля Линкольн и с такими же бакенбардами, всегда заставлял Эндрю внутренне улыбнуться. Однако сейчас, несмотря на праздничный наряд, весь облик Калина выражал печаль и обеспокоенность, и у Эндрю кольнуло в сердце. Придержав коня, он отсалютовал Калину по всем правилам, поскольку это был все-таки не только его друг, но и президент страны.

– Да хранит тебя Господь, друг мой! – произнес Калин громким голосом, разнесшимся по всей площади. Эндрю почувствовал холодок на спине, увидев слезы на его глазах.

Касмар осенил его крестным знамением. В руке у патриарха была ветка, с которой стекала вода, и брызги с нее окропили Эндрю.

Церемония эта продолжалась всего лишь минуту-другую. Эндрю пришпорил Меркурия и направил его в сторону главных городских ворот.

Эхо солдатских сапог разносилось по улицам. Окутывавшую город полутьму вдруг пронзили красные лучи солнца, всходившего прямо перед ними. Сзади, на площади, русские солдаты затянули «Боевой гимн республики» на своем родном языке.

Эндрю обернулся. Тысячи примкнутых к мушкетам штыков бросали ослепительные солнечные отблески, и казалось, что по городу течет огненная река.

Ганс тоже обернулся и посмотрел назад.

– Даже подумать страшно, что мы создали все это собственными руками, – прошептал он.

– Как говорил генерал Ли, хорошо, что война так страшна, иначе мы слишком любили бы ее, – отозвался Эндрю.

Через городские ворота они вышли к железнодорожной станции. Их стройная колонна составляла резкий контраст царившему здесь хаосу. На всех главных и запасных путях теснились вагоны самых разных типов и размеров, и все они были до предела набиты людьми, сидящими даже на деревянных тендерах, распростершимися на крышах и сгрудившимися в хопперах, поездка в которых, подозревал Эндрю, не сулила им никаких приятных ощущений.

Пронзительно свистели паровозы, испуганно ржали кони; артиллеристы, закатывавшие пушки на платформы, громко кричали и матерились. Сотни солдат, взмыленных, несмотря на утреннюю прохладу, таскали ящики с провизией, патронами и артиллерийскими снарядами, корм для лошадей, саперный инвентарь, коробки с инструментом для ремонта пушек и массу прочих вещей, необходимых армии для ее функционирования.

Увидев возле здания вокзала Майну, Эндрю подъехал к нему. Джон приветствовал его усталой улыбкой, оторвавшись от кипы бумаг, которую он таскал с собой.