На ночь их приютили соседи. Впервые в жизни он отведал удивительный хлеб, называвшийся хала, который не резали ножом, но разламывали руками. Перед сном они переоделись! Ему дали рубашку и штаны под названием пижама. Штаны были великоваты, а шнурок на поясе все время развязывался. По дороге в клозет он руками придерживал штаны, чтоб не свалились.

На другой день они с матерью пошли посмотреть, что уцелело. Ключ от парадной не понадобился. Дверь была распахнута. В нос ударил жуткий запах. Пахло пригоревшей капустой. Они лишились всего. Промокшие черные комнаты. Мать заплакала. Он тоже. Вчера отец его выпорол. Он не хотел признаваться, но слова выскочили сами собой.

– Я играл со спичками, – сказал он, когда отец спросил, как это случилось.

В закопченной комнате мать рыдала, присев на корточки. Он осторожно прошел по их неузнаваемо изменившемуся жилью: обгорелые книги и кастрюли, осколки тарелок и стаканов. В спальне, которую он делил с Лоло, на кровати так и сидел игрушечный мишка. Одеяла и подушки стали золой, а медвежонок, почерневший и насквозь промокший, уцелел. Он потянулся к игрушке, но его остановил крик матери:

– Не трогай!

Кричала она редко. А если сердилась, то, наоборот, говорила злым шепотом. Сейчас этот крик его всполошил.

– Уходим, – сказала мать, не глядя на него. – Взять нечего.

Следом за ней он шагнул к выходу, и тут на полу что-то блеснуло. Мраморный шарик. Он нагнулся и сунул его в карман. У него сжалось сердце, когда он бросил прощальный взгляд на мишку. Потом отвернулся и стал осторожно пробираться через руины, в которые превратилось их жилище.

Вскоре Макналти вернули его в приют. Он этого не ожидал. Никто ничего ему не сказал. Просто однажды утром мать велела облачиться в его праздничную одежду, полученную от Общества святого Викентия де Поля, – твидовые бриджи и белую рубашку с черной бабочкой. В таком наряде он себя чувствовал взрослым. Ему это нравилось. Мраморный шарик он положил в карман бриджей. Лоло оставили с соседкой по общежитию, в котором теперь обитала их семья, а они с матерью вышли на улицу и сели в трамвай. Поездка показалась долгой. Проезжали незнакомые места, он увидел парк, в котором охотно погулял бы, и постарался запомнить его приметы (черные кованые ворота, фонтан в виде рыбы, извергающей воду), хотя понимал, что вряд ли туда попадет.

Потом они вышли из трамвая и, прошагав по улице, поднялись на крыльцо мрачного каменного здания. Он испугался, увидев статую, из разверстой груди которой выглядывало сердце. Мать стукнула железным молотком в дверь, и на пороге возникла высокая женщина в длинном синем платье с белым воротничком и диковинном белом чепце со свисающими краями, напоминавшими лошадиные шоры. Она провела их в тускло освещенную комнату почти без мебели. Там было зябко, хотя погода стояла теплая. Жестом предложив им сесть на скамью перед огромным деревянным столом, женщина спрятала руки под накидку и, обойдя стол, опустилась в кресло, похожее на трон. В комнату вошла еще одна женщина в таком же платье и таком же чепце. Как они умудряются на что-нибудь не наткнуться? – подумал он. Вторая женщина тоже подсела к столу и вместе с первой заговорила с его матерью о чем-то непонятном, но явно касавшемся его. То и дело все трое на него поглядывали. Потом женщина на троне подтолкнула вперед бумажный лист, мать встала со скамьи и, нагнувшись над столом, стала читать. Из медного стакана рядом с чернильницей торчала ручка с пером. Мать ее взяла и, обмакнув в чернила, подписала бумагу. Потом поцеловала его в щеку и в макушку, что обычно делала только перед сном.

– Будь хорошим мальчиком, – сказала она, и тогда он понял: мать уходит! Он остается совсем один. Даже не простившись с сестрой. Он заплакал.

– Поначалу все они плачут, – сказала одна зашоренная женщина, и мать поспешно вышла из комнаты.

Другая зашоренная женщина встала с трона и подошла к нему.

– Ты мальчик толковый, пора тебе учиться, – сказала она. – Знаешь, как здорово вместе с ребятами ходить в школу?

– А вечером меня отпустят домой? – спросил он.

– Нет.

Без дальнейших разговоров женщина взяла его за руку и привела в просторную комнату, где играли дети, большие и маленькие. Он немного успокоился. Дети были приветливы и научили его новой игре – в тачки. Один берет другого за ноги, и тот наперегонки с прочими тачками на руках спешит к финишу. Он оказался лихой тачкой и почти победил в веселой гонке, желая понравиться взрослой девочке, что держала его за ноги.

Вечером его уложили в малышовую кроватку. От несправедливости этого он расплакался, уперев голову в прутья ограждения, выкрашенного в белый цвет. Он скучал по сестре и матери, да и по отцу тоже. Он вспомнил обгорелого мишку, оставшегося на его постели, и затосковал по его мягкому тельцу. Единственной вещью из дома был мраморный шарик. Приподнявшись, он вынул его из кармана бриджей, висевших на кроватной спинке, и крепко сжал в кулаке. Так и уснул. Ночью проснулся от мокрости. Он описался, чего с ним уже давно не случалось. И что было делать? Так и лежал, мокрый и несчастный. Потом перевернулся на спину и, глядя на полоску лунного света на потолке, стал крутить шарик между ладоней, представляя, что он волшебный и перенесет его в прошлое.

Утром его отругали, искупали и переодели в комбинезон в серо-белую полоску, какие здесь носили все дети. На завтрак была овсянка. Он не мог есть. Живот закаменел, точно мраморный шарик, который он поминутно нащупывал в кармане, проверяя, на месте ли его сокровище.

После завтрака вышли на прогулку. Двор представлял собою забетонированную площадку, отделенную от улицы железной решетчатой оградой с острыми пиками, не позволявшими через нее перелезть. Другие дети старались его утешить, но он не нуждался в их сочувствии. И не желал играть, хотя мальчишки пытались втянуть его в свои забавы. Он стоял у ограды, сквозь прутья глядя на улицу. И всякий раз, заслышав стук каблуков, надеялся, что это мать за ним вернулась.

Так тянулись его дни, а потом началась школа, и он с головой ушел в то, чему предстояло научиться: письмо, катехизис, счет и чтение, которое стало его любимым предметом, ибо весь урок ученики внимали монахине, которая читала вслух, время от времени показывая картинки в книжке.

Приближалось Рождество, и он надеялся, что Макналти его навестят. В эту пору, говорили ребята, многие приемные родители проведывали своих бывших подопечных.

* * *

Наступил сочельник. В столовой стояла большая елка, украшенная свечами, под потолком протянулась гирлянда цветных фонариков, которые зажгут после праздничной службы. Явились приемные родители, но Макналти среди них не было. Он ужасно соскучился по Лоло и гадал, скучает ли она по нему и что ей про него сказали. Они пели рождественский гимн, когда монахиня взяла его за руку: «Винсент, к тебе пришли». Сердце его ухнуло. Шагали длинным коридором, «Тихая ночь» звучала всё глуше. Наконец-то родители пришли! Не терпелось увидеть Лоло. Вот и комната, где он распрощался с матерью. Там сидели две незнакомые женщины. Одна светловолосая, другая темненькая, которая встала, подошла к нему и поцеловала в щеку. От нее исходил приятный цветочный запах.