Неудивительно, что Бабель прекрасно знал еврейские обычаи, хасидские празднества (см. «Историю моей голубятни»), стиль поведения служителей религии. В рассказе «Рабби» он описывает рабби Мотеле в окружении своих хасидов: «На нем была соболья шапка и белый халат, стянутый веревкой. Рабби сидел с закрытыми глазами и рылся худыми пальцами в желтом пухе своей бороды».

Йоффе сообщает, что в сборнике «Берешит» были опубликованы шесть рассказов Бабеля, и приводит помещенную там ремарку: «Перевод с русского сделан с правкой автора». В настоящей статье Йоффе всюду цитирует переводы А. Шленского, которые пока еще не вышли отдельной книгой (Сипурим, 1963), а публиковались в разных периодических изданиях. Интересно, что Шленский начинил свои переводы еврейскими терминами, у Бабеля отсутствующими. Например, данная цитата в обратном переводе с иврита выглядит так: «Голова его была покрыта штреймлом, и белая капота стянута веревкой».

«Однако сын рабби уже сошел с прямой дороги и курит в шабат… В рассказе „Сын рабби“ выведен образ юноши, последнего звена в хасидской династии, который не видел противоречия между своей связью с религией предков и еврейским укладом, с одной стороны, и приверженностью революции — с другой.

„Тонкий рог луны купал свои стрелы в черной воде Тетерева. Смешной Гедали, основатель IV Интернационала, вел нас к рабби Моталэ Брацлавскому на вечернюю молитву. Смешной Гедали раскачивал петушиные перышки своего цилиндра в красном дыму вечера. Хищные зрачки свечей мигали в комнате рабби. Склонившись над молитвенниками, глухо стонали плечистые евреи, и старый шут чернобыльских цадиков звякал медяшками в изодранном кармане…

…Помнишь ли ты эту ночь, Василий?.. За окном ржали кони и вскрикивали казаки. Пустыня войны зевала за окном, и рабби Моталэ Брацлавский, вцепившись в талес истлевшими пальцами, молился у восточной стены. Потом раздвинулась завеса шкапа, и в похоронном блеске свечей мы увидели свитки Торы, завороченные в рубашки из пурпурного бархата и голубого шелка, и повисшее над Торой безжизненное, покорное, прекрасное лицо Ильи, сына рабби, последнего принца в династии…“»

Сын рабби признается рассказчику, что уже давно состоит в партии, но не мог покинуть дом из-за матери. Правда, когда произошла революция, он ушел из отчего дома и был послан на фронт — потому что «мать в революции — эпизод».

В этом рассказе наиболее ярко выражена эта трагическая двойственность: война во имя нового идеала и горечь из-за исчезновения целого мира, ибо смерть сына рабби символизирует уход этого мира с арены истории в рожденной революцией России: «Он умер, последний принц, среди стихов, филактерий и портянок. Мы похоронили его на забытой станции. И я — едва вмещающий в древнем теле бури моего воображения, — я принял последний вздох моего брата».

В рассказе «Гедали» снова слышится нотка тоски по детству, пропитанному еврейскими запахами: «В субботние кануны меня томит густая печаль воспоминаний. Когда-то в эти вечера мой дед поглаживал желтой бородой томы Ибн-Эзра. Старуха в кружевной наколке ворожила узловатыми пальцами над субботней свечой и сладко рыдала. Детское сердце раскачивалось в эти вечера, как кораблик на заколдованных волнах. Ох, ветхие гемары моего детства! Ох, густая печаль воспоминаний».

И снова Шленский конкретизирует по-еврейски: «томы Ибн-Эзра» — «перушей (толкования. — Д. Р.) Ибн-Эзры»; «старуха в кружевной наколке» — «бабушка в кружевном шависе». И снова здесь в русском тексте есть купюра. Текст Бабеля дополнен обратным переводом с иврита. В этом важнейшее значение ивритских переводов, конкретизирующих и раскрывающих то, что не нужно или непонятно русскому читателю и исследователю.

«И ты тут же вспоминаешь „ветхие свитки“, о которых писал Ури-Нисан Гнесин в повести „Накануне“ („Бе-терем“), рассказывая о возвращении сына в отчий дом. Разве нет некоей общности судьбы, некоторого невидимого глазу товарищества всех наших братьев, которые писали тогда на иврите, идише и по-русски?

И этот Гедали, который говорит „да“ революции, тогда как она скрывает от него свой лик, — не является ли он прототипом многих еврейских образов, которые стремились всей душой и всеми силами самоидентифицироваться с революцией, но кончили тем, что были раздавлены ее колесами? И когда представитель революции приходит в лавку Гедали забрать оттуда его граммофон и угрожает пристрелить его, если тот станет протестовать, Гедали обращается к своей уникальной „диалектике“: „Вы стреляете потому, что вы — революция. А революция — это же удовольствие. И удовольствие не любит в доме сирот. Хорошие дела делает хороший человек. Революция — это хорошее дело хороших людей. Но хорошие люди не убивают. Значит, революцию делают злые люди. Но поляки тоже злые люди. (Эта фраза в ивритской цитате отсутствует — Д. Р.) Кто же скажет Гедали, где революция и где контрреволюция? Я учил когда-то талмуд, я люблю комментарии Раши и книги Маймонида. И еще другие понимающие люди есть в Житомире. И вот мы все, ученые люди, мы падаем на лицо и кричим на голос: горе нам, где сладкая революция?..“

Рассказ заканчивается приходом шабата:

„И вот она взошла на свое кресло из синей тьмы, юная суббота. (Эта фраза в ивритском переводе выглядит так: „Вот идет Царица Суббота, евреи должны идти в синагогу“. Возможно, у Шленского была другая версия рассказа. Либо он сознательно „иудаизирует“ базовые для ивритского читателя еврейские формулы и обряды, которые в этом контексте могли бы показаться странными или неадекватными и исказили бы образ русскоязычного автора на иврите. — Д. Р.)

— Гедали, — говорю я, — сегодня пятница, и уже настал вечер. Где можно достать еврейский коржик, еврейский стакан чаю и немножко этого отставного бога в стакане чаю?..

— Нету, — отвечает мне Гедали, навешивая замок на свою коробочку, — нету. Есть рядом харчевня, и хорошие люди торговали в ней, но там уже не кушают, там плачут…

Он застегнул свой зеленый сюртук на три костяные пуговицы. Он обмахал себя петушиными перьями, поплескал водицы на мягкие ладони и удалился — крохотный, одинокий, мечтательный, в черном цилиндре и с большим молитвенником под мышкой.

Наступает суббота. Гедали — основатель несбыточного Интернационала — ушел в синагогу молиться“.

Легко представить себе, каково было состояние Бабеля, когда он оказался среди красных казаков. В рассказе „Мой первый гусь“ он сообщает, как прошел через это испытание, он „образованный“, в очках, „кандидат прав Петербургского университета“. Солдаты, его полковые товарищи, решают показать ему его место как всякого „интеллигента“. Как только квартирьер поставил его сундучок, „молодой парень с льняным висячим волосом и прекрасным рязанским лицом подошел к моему сундучку и выбросил его за ворота. Потом он повернулся ко мне задом и с особенной сноровкой стал издавать постыдные звуки“. Собрав свои рукописи и нехитрые пожитки, Бабель принялся читать речь Ленина в „Правде“. Но „казаки ходили по моим ногам, парень потешался надо мной без устали, излюбленные строчки шли ко мне тернистою дорогой и не могли дойти“.

Рассказчик покупает себе мир в единый час после того, как грубо обращается со старой хозяйкой дома, пихает ее кулаком в грудь и требует дать ему „жрать“.