— Я введу закон о казнокрадстве, волокитстве и бездействии! — решительно сказал Абдул-Азис. — Я не позволю разрушать страну.

— Мало знать закон, когда необходимо следовать ему. Вам надо защищаться.

— От кого?

— Прежде всего, от внутренних врагов.

— От греков и болгар?

— Отнюдь, Ваше величество. Вам надо защищаться от бесчестных губернаторов, продажных судей и политиканов.

— Мечтающих о конституции, гражданских правах и свободах? — злобно ухмыльнулся падишах, словно всех его врагов уже вели на казнь.

— Но не репрессиями, — предупредил его Николай Павлович, — а новыми рабочими местами, прибыльными производствами и достойными условиями жизни Ваших подданных, законопослушных налогоплательщиков. Они Ваша опора и защита. Иной опоры и защиты быть не может.

После аудиенции, во время которой Игнатьев заехал к знакомому гомеопату и тот назначил ему новый курс лечения. Николай Павлович взял пакетик с серными крупинками, и хотел было откланяться, как доктор огорчённо сообщил, что в Петербурге вспыхнула холера.

Игнатьев уже знал об этом. Немецкие газеты рассказывали о какой-то чуме в России, утверждая, что в Тверской губернии целый уезд (!) вымер, что никакие медицинские и административные меры не в состоянии остановить опустошения. Правительство принуждено вызвать медиков из Франции, Британии и Пруссии для борьбы со страшной болезнью, охватывающей Петербург.

— А у меня там семья, — с тревогой в голосе признался врач, — жена с тремя детьми и мать-старушка.

Николай Павлович поспешил утешить доктора.

— Молчание моих родителей, сестёр и братьев, заставляет меня считать газетные переболтушки злобною выдумкой.

Утром Николай Павлович похристосовался с женой, собиравшейся кормить малютку, и направился в церковь. Пасхальная служба продолжалась два с половиной часа. В алтаре сияло солнце. Пламенели свечи. Красные ризы священников символизировали радость жизни. Отец Смарагд с необычайным воодушевлением провозглашал.

— Христос Воскресе!

— Воистину Воскресе! — дружно отвечала паства.

После службы более шестидесяти чинов посольства и русских подданных разговлялись у Игнатьева.

Затем Николай Павлович отправился в Патриархию со значительною свитою и в сопровождении греческой миссии и сербского поверенного в делах. Он устроил настоящую праздничную демонстрацию, привлекшую в Патриархию множество народа и приведшую греков и болгар в восторг.

На следующий день Игнатьев побывал на конном рынке и купил себе славную арабскую лошадь, светло серую с крапинами, чрезвычайно напоминающую экстерьером его чертолинского Донца — хоть в гусарский полк определяй. Пробовал ездить — ни нога, ни живот не заболели. Слава Богу. «Буду продолжать», — решил Николай Павлович, отсылая лошадь на конюшню. Движение было ему необходимо: появились симптомы «сидячей болезни», которая, вероятно, и усложнила течение желудочных расстройств.

— Теперь приищи лошадь для меня, — сказала Екатерина Леонидовна, предвкушая удовольствие верховой езды. — Я непременно хочу ездить летом.

Её желание было понятно. Иной способ кататься в Стамбуле и в Буюк-Дере был просто невозможен. Мостовые находились в безобразном состоянии, а спуски зачастую ужасали.

После Пасхи солнце с каждым днём светило ярче, посольский сад благоухал сиренью, и Екатерина Леонидовна стала чаще бывать с малышами на улице.

Николай Павлович съездил в Буюк-Дере, проверил, как работают строители, удостоверился, что комнаты Анны Матвеевны, ребёнка и жены просохли (ни сырости, ни запаха в них не было), проведал могилку Павлуши и, по возвращении, сказал жене, что через месяц они переедут на вновь отстроенную дачу.

— Тебе должно понравиться. Там всё в восточном стиле.

Через три дня, радуясь тёплой погоде, посольство переехало в Буюк-Дере. Второго июня, в день очередной годовщины свадьбы, Игнатьев подарил жене арабскую лошадь, которую Екатерина Леонидовна сочла излишне смирной.

— Пока ты кормишь, лучше ездить на такой, — заботливо сказал Николай Павлович. — Потом, даст Бог, прикупим резвую.

— Ты прав, — ответила Екатерина Леонидовна, поблагодарив его за чудесный «презент», о котором мечтала с зимы. — У меня теперь одна мысль, одна забота — сберечь молоко и хорошенько выкормить Алёшу.

В тот же день, когда они приехали в Буюк-Дере, она побыла на могилке Павла и отлично справилась с собой, хотя и слёз, конечно, не скрывала. На следующее утро Игнатьев нашёл её в саду, на верхней террасе, перед склепом. Она сидела на скамейке и кормила Алексея. Кормила и ласкала живого, а думала об отошедшем, глядя на его могилку. Вскоре верхняя терраса посольского сада стала местом их любимых семейных прогулок.

«Вот, — умилённо подумал Николай Павлович, — сюжет живописной картины, стихотворения».

Найдя Катю перед склепом, он вначале побоялся, что подобное соседство слишком возбудит её чувствительность, но она, тихонечко поплакав, улыбнулась.

— Теперь, — заверила его Екатерина Леонидовна, — когда я чувствую себя счастливой матерью, вид могилки меня утешает.

Когда из отпуска вернулся Хитрово, на отдых запросился доктор Меринг. Он клятвенно пообещал Игнатьеву свозить его в Германию, на воды.

— Нет, Фридрих Фридрихович, — с сожалением в голосе ответил немцу Николай Павлович, — вряд ли я воспользуюсь Вашей сердечной заботой. Мне отлучаться нельзя. Забот и впрямь было достаточно: агенты сообщали, что в Герцеговине готовится восстание. Он надеялся, что получит возможность отдохнуть весною будущего года, а пока ежедневно ездил с женою верхом.

Катя оказалась преловкой, отличной наездницей. Она так управляла лошадью, что впору любому гусару. «Поистине сказать — редкая жёнка!» — мысленно нахваливал её Николай Павлович. Сам он сделался неважным ездоком. Боль в ноге давала себя знать. Прошла прежняя лихость, прежняя удаль. Если бы отец или брат Алексей увидели его совместную с женой езду, то остались бы, конечно, недовольны. Да и купленных «арабов» они вряд ли сочли бы отличными: выездки, в европейском смысле нет, лошади не могут идти рядом, нога в ногу, точно как манежные — беда! К тому же, лошадь, купленная для Екатерины Леонидовны, не терпела женского седла.

Если бы что и заслужило их превосходной оценки, так это погода. Несмотря на летнюю жару, духоты не ощущалось. Ветра дули приятные, в особенности под вечер, когда Игнатьев прогуливался с женой по их верхней любимой террасе, выдававшейся к морю. А море в Буюк-Дере — прелесть! Что купаться в нём, что созерцать — одно сплошное удовольствие. Особенно при лунном освещении.

Живое доказательство милости Всевышнего Николай Павлович и Екатерина Леонидовна вскоре испытали на себе. Дело обстояло так: после долгих проливных дождей, когда в комнатах похолодало, в детской, во время купания Алёши, в первый раз затопили камин. Огонь потух в шесть часов вечера. Во втором часу ночи няньке показалось, что малыш зовёт её, проснувшись для кормления. Встав от глубокого сна, она заметила, что детская наполняется дымом и пахнет горелым. Она инстинктивно вылила воду из рукомойника в камин и увидела, что пол накалён и что вода кипит. Она тотчас подхватила на руки ребёнка, разбудила Екатерину Леонидовну и отдала ей сына. Игнатьев кликнул Дмитрия, велел позвать истопника: ломать камин.