Но никак ты не можешь обойти то, о чем тошно говорить. Извини за мою лирическую вольность. Я слушаю только тебя. Я настроена на твою волну. Я на нее настроена была еще до встречи под забором.

История социальной реализации старшего сержанта МВД Ильи Шитова грустна. Карьерный рост его нельзя сказать что замедлился — он и не начинался. Как работа Шитова началась с охраны объектов, — а куда еще, скажите на милость, пристроить безнадежного гуманитария, хоть тесть и щеголял полковничьими погонами?! — так и продолжалась. Однокашники лезли через головы, садились на места следаков, в кресла начальников отделов, а Шитов выписывал пропуски тем, кто приходил к его бывшим институтским приятелям… Илья, ты зубами скрипел даже по прошествии десяти лет, но сам того скрежета не слышал. И я гладила тебя по голове и шептала, что люблю тебя, — я бы и сейчас то же самое повторила, но во рту у меня кляп, а на шее петля…

Но твоя охранная деятельность стала нам на руку. Вот когда ты дежурил сутками в областной прокуратуре… Рожи, рожи, рожи, кто вверх по лестнице, кто вниз, — паспорта, пропуски, временные пропуски, ты не мог уже глядеть в лица входящим… Ты, не глядя на прибывшего, занес на бумажку фамилию «Степнова» и только тогда поднял голову. Ты обалдел, да? Не школьница в торчащем переднике, не студентка с тяжелой сумкой — высокая, броская, умело подрисованная, знающая себе цену фифа. По лицу абсолютно невозможно понять, счастлива ли она, свободна, довольна ли жизнью. Максимум, на что фифа способна — это сказать язвительно: «Ну наконец-то, по фамилии узнал!».

Диалог наш занесен на скрижали моей памяти огненными буквами.

— По лицу тебя и не узнаешь.

— Это комплимент? — прищурила я глазищи — очень надеюсь, они были полны льда, точно бокалы для коктейля.

— Будто сама не знаешь…

— Мне нужен зампрокурора.

— Серьезный мужик, — оценил ты.

— Да и дело серьезное. Попытка продать ребенка на органы, — случалось и такое в нашей замшелой Березани, и мне было чертовски приятно щелкнуть тебя по носу своей нынешней крутизной да вязкостью.

А ты подставил мне нос:

— Ты, что ли, про это пишешь?

— Я. Кому ж еще? — ох, с какой небрежностью бросила я эту кодовую фразу!

Ты даже дернулся. И решился возразить что-то о мужских играх, куда не следует допускать даже таких красивых и отвязных теток, чтобы поберечь их редкостное поголовье.

— Дело уж больно не женское.

— По-моему, у нас в стране все дела женские… Особенно серьезные, уголовные. Это мое личное мнение, и оно не касается присутствующих…

Но ведь тебе достало ума пригласить «Забегай еще!» и сразу набросать график своих дежурств! Полагаешь, случайно нужные мне следаки раскалывались на интервью в твои выходы?

Мы с тобой, Илья, знали толк в истории, литературе, философии, кинематографе, бардовских песнях, анекдотах, исторических анекдотах, городских сплетнях и последних новостях. И всякий раз, как я приносила свое величество в областную прокуратуру за комментариями по уголовным делам (а они в середине девяностых плодились взбесившимися кролями!), мы зацеплялись языками. В дни дежурств иных охранников прокуратура меня не прельщала. Разговоры отнимали много времени, на меня порой шумели редакторы, что ушла и пропала, налицо десять строк, какие можно было и по телефону надыбать! — но мы оба констатировали с чувством глубокого удовлетворения, что нам удивительно легко общаться.

Ибо тогда это еще не называлось любовью, а было просто кайфовым состоянием рифмы душ. Я не хотела захомутать тебя, увести от твоей Светланы, но мне был приятен разговор о Кустурице, в середине которого ты внезапно опускал глаза, вспыхнувшие очень мужским огоньком!

А твой сбивчивый шепот, Илья, доказывал, что в семье общение дается все труднее. Ты не оправдывал упований на мужа, приличествующего для симпатичной, неглупой, в меру интеллигентной, домовитой и современной учительницы истории из школы-гимназии. Денег в дом — там пахло великолепно выдержанным мещанским уютом, от домашнего печенья до кондиционера для белья! — ты приносил едва ли не меньше жены. И брал на душу грех велик — часть зарплаты неизменно оставлял в книжных магазинах, а потом в интернет-кафе, когда эти дива доползли до Березани. И покупал не Маринину и не Дюморье, чтобы женушку порадовать — исторические познания приобретал, а от них практической ценности ни на грош! Ну кому нужен в середине девяностых годов звериного века этот… Грушевский, хохол придурковатый!.. Дочка странно скоро переняла от матери ироническое отношение к тебе… Господи, как же я благодарна Ленке, что она лезла к тебе на колени и спрашивала: «Папа Илья, а что такое гребенчатая культура?!». Ты объяснял. Ты привил моей дочери подростковое заболевание историей. В то же время прогулки или игры с родной дочерью из чистой радости превратились для тебя в подспудное напряжение.

Я стою у телефона с трубкой в руке, во рту у меня кляп, а на шее петля. А то бы я сама рассказала тебе о вечере твоего первого признания. Помнишь, я пританцовывала под лестницей прокуратуры, около твоей стойки, а ты недоумевал: чего веселиться-то? Разве можно так радоваться лишь оттого, что комментарии классные дали? Ты, видно, не догнал, что это был тактический маневр. А вот зачем я это делала, не хочешь спросить? Правильно, не спрашивай, я не отвечу, я тогда уже завязалась с Пашкой, и был этот Пашка горькой страстью моей жизни… Не ревнуй — в конце концов, он отец моей дочери! С тобой все было иначе. Все было честнее.

А вот зачем ты меня спросил, что я еще люблю, кроме эксклюзивных материалов? А я ответила: «Еще мороженое люблю. И пиво». И ты, джентльмен, предложил: пойдем, я тебе мороженое куплю. Или пиво, чего больше захочешь. И с поста отлучился, договорившись о подмене на полчаса-час-полтора (не избежал скабрезных догадок).

Ты, правда, попросил меня об одолжении — мероприятие называлось «Я провожу тебя», но состояло в торжественном шествии в парк, где меньше риска попасться в форме, с дамой и с пивом на глаза начальству. Одолжение — замаскироваться — я тебе оказала.

Уже не вполне юная парочка таскалась по горпарку до прозрачной весенней темноты и обсуждала все на свете. И, как все влюбленные мира, ты начал рассказывать мне про звезды — списав это на юношеское увлечение астрономией! — потом плавно съехал на астрофизику, потом пошли чисто физические гипотезы… Вот тогда я и не постеснялась заявить: «С девушкой, конечно, больше не о чем говорить, кроме как о физике».

Но с чувством юмора у тебя всегда был полный порядок: «Извини, я сейчас перейду к философии». Я хохотала, как истеричка, и ты улыбался, довольный, что поймал меня.

Но ты ведь и сам не заметил, как выложил — вместо секретов теории относительности! — все о нескладывающейся семейной жизни, о хроническом непонимании с женой. Высказал формулу, что лишь тогда в голове твоей структурировалась: «Вот у тебя, например, ум мужской, а характер женский, что бы ты на себя ни наговаривала, — поэтому ты гибкая и понимающая. А у моей жены наоборот — ум женский, короткий, а характер мужской, несгибаемый и властный. И с ней очень трудно». Ты вскрыл нарыв и похолодел — у тебя даже рука остыла под моими пальцами, — знал, что я бываю несдержанна на язык, опасался, что сглазил наше хрупкое родство, ожидал язвительности, сарказма, острого словца. Дурачина ты, простофиля! Что тебе стоило вернуться мыслью в четвертый класс, когда шмакодявка у забора не сдала твой излюбленный ход?! Кстати, говорила ли я тебе?.. Никто до сих пор не знает о существовании дыры в школьной ограде. И никто теперь уже не узнает, ибо во рту у меня кляп, а на шее петля…