Это ведь что-то да значит! Возможно, порча проникла в человека именно через глаза, а в руках он держал, допустим…

…письмо?

Точно!

Я прищелкнул пальцами, сорвал с пояса коменданта кошель и, распустив тесемки, высыпал его содержимое на пол. Быстро отобрал две серебряные полукроны и кинул их в камин.

Пусть у меня и нет выпуклых линз освященного серебра, коими экзорцисты пользуются в подобных случаях, но серебро – это всегда серебро. Продержалась бы только дверь…

Пока раскалялись монеты, я провел ладонью перед лицом коменданта, и пальцы немедленно занемели, скованные запредельным холодом Скверны.

Нечистый, даже раскиданный по двум десяткам душ, оказался необычайно силен, совладать с ним мог лишь мастер-экзорцист, а не самоучка вроде меня.

Так помогите мне, Святые! Надели своей праведной яростью Николас Слепец, одари частицей силы Себастьян Косарь! Направьте руку мою и…

…и тут не выдержал засов. Дверь с треском приоткрылась, придвинутый к ней секретер поехал, но сразу замер блокированный массивным столом. Внутрь просунулась исцарапанная рука, зашарила по стене, исчезла, и в ход вновь пошел пожарный топорик…

Враз позабыв про молитву, я натянул перчатки, выудил из камина монеты и воткнул раскаленные серебряные кругляши в черные глаза коменданта!

Взвыло так, что заложило уши. Меня отшвырнуло к противоположной стене, ослепленный комендант задергался, пытаясь высвободиться из пут, но лишь перевернулся вместе с креслом. Я опустился на колени рядом с тюремщиком, из запеченных глазниц которого торчали серебряные полукроны, положил ладонь на его лоб и вырвал нечистого из души, будто с грядки колючий сорняк выдернул.

Вырвал, заточил в себе, но не успокоился на этом и продолжил вытягивать сущность беса из остальных тюремщиков.

Озноб, боль от ожогов, вонь паленой человечины, собственный страх и дикий ужас потерявшего связь с родной стихией нечистого сплелись в единый клубок, и только чудом мне удалось не пропустить в ворохе захлестнувших сознание воспоминаний нужное.

Это была официальная бумага.

Распоряжение, которое проверяли на каждом посту.

То, о чем следовало забыть раз и навсегда.

Документ с синим оттиском королевского герба, жегшего глаза нестерпимым сиянием Тьмы. А внизу – знакомая подпись…

Злоумышленники позаботились, чтобы никто из тюремного персонала не вспомнил ни их, ни чрезвычайного требования о переводе заключенного, вот только морок не просто лишил людей памяти. Противоестественное воздействие запятнало их души, сделало уязвимыми для скопившейся на дне тюремного подвала мерзости. Стало ключом, отпершим дверь в Бездну, породившим «Бесовскую мозаику».

Злой умысел и роковое стечение обстоятельств. Бывает…

Тут я наконец сумел совладать с нечистым и запихнул его к остальным бесам в самый дальний уголок своей души, но только попытался подняться на ноги, как внутри всколыхнулись остатки темной волшбы. Всколыхнулись – и потянули сознание в бездонную яму забытья. Во тьму, пустоту, бездну. Во мрак вечной ночи, поглотившей все воспоминания, предположения и догадки.

Да и меня самого…

Очнулся в камере.

Так сначала подумал. Приподнялся на локте, огляделся и понял, что с этим предположением погорячился: пусть окошко под потолком и зарешечено, но слишком уж уютно в полуподвальном помещении, слишком прибрано. Обстановка больше монашескую келью напоминает.

Да с чего бы тюремщикам арестанта к койке приматывать? Заковали бы в кандалы, и вся недолга.

Значит – келья.

Я покопался в памяти, но, после того как вырвал беса из коменданта «Тихого места», в воспоминаниях зияла черная дыра. Да еще зудело некое гаденькое ощущение, будто позабыл нечто чрезвычайно важное.

Но что? Нет предположений. Вообще никаких.

Пустота.

Явились за мной уже под вечер.

Лязгнул замок, распахнулась дверь, и в келью прошли двое монахов в обычных бесформенных балахонах и дылда в кожаном одеянии экзорциста, чья лобастая голова, не скрытая ни полумаской, ни шляпой, поражала неправильностью формы – будто тыкву на шею насадили, а глаза смотрели холодно и остро.

– Очнулся? – спросил каланча, не скрывая неприязни.

Я решил до прояснения своего статуса помалкивать и в ответ только кивнул.

– Развяжите его, – потребовал экзорцист.

Когда монахи выполнили это распоряжение, я уселся на кровати и принялся разминать затекшие руки.

– Одевайся! – с явственным драгарнским акцентом поторопил меня долговязый.

Оставаться голышом не было никакого резона, поэтому я поднялся с койки и через голову натянул на себя серую хламиду, принесенную одним из братьев. Потом затянул ремешки деревянных сандалий и выжидающе глянул на экзорциста.

Дылда указал на дверь:

– Идем!

И я пошел. И не куда-нибудь, а в приемную его преосвященства. Монахи остались за дверью, и в знакомую комнату с расставленными вдоль стен стульями и красочным витражом мы прошли уже вдвоем.

– Жди! – коротко бросил тогда долговязый экзорцист и скрылся в следующем помещении.

Я озадаченно хмыкнул и опустился на стул рядом с худым горбоносым господином в мирском платье. Тем самым – с изувеченными артритом руками.

Вот нисколько не удивился, вновь повстречав его здесь.

– Тяжелый день, господин Март? – улыбнулся он мне, будто старому знакомому.

– И он еще не закончился.

– Беспокоит предстоящий разговор?

– Есть такое дело, – не стал скрывать я своих опасений.

Беспокоит? Еще как! Отца Доминика нигде не видно, непонятный экзорцист этот волком смотрит. Как бы чего не вышло.

Болезный господин положил изуродованную кисть на серебряную рукоять упертой в пол трости и покачал головой.

– Монашеская братия зачастую бывает просто невыносимо занудливой, – поведал он. – Они полагают мирян законченными грешниками, и с этим, к сожалению, ничего поделать нельзя.

– Нельзя, – кивнул я.

– Но когда вдруг начинаешь говорить с ними на одном языке, это здорово сбивает их с толку! – тихонько рассмеялся незнакомец. Оставив в покое трость, он погладил свисавший с шеи бархатный мешочек и вдруг разоткровенничался: – В юности я был беспокойным молодым человеком. Меня даже хотели постричь в монахи, представляете? Слава Святым, я сумел убедить отца-настоятеля не идти на поводу у моей недалекой родни. Всего-то оказалось достаточно вовремя припомнить высказывание Доминика Просветителя, что великое кощунство использовать постриг как наказание, ибо нет большей награды и одновременно ответственности, нежели самостоятельно принять решение об отречении от мирских страстей и присоединении к монашеской братии.