— Я тоже люблю тебя, папа. Ты один понимаешь меня. Больше никогда, клянусь.

— Муж всегда будет для тебя придатком. Ты как духовная амазонка в метафизической стране. — Он поцеловал ее в лоб и направился в гостиные.

В дверях спальни показался Атаназий. На голове торчком стояли мокрые волосы, взгляд вменяемый, но неслыханно «прекрасно трагический», и рот искажен «прекрасной болью». На него уже набросились угрызения совести и прибавившая в силе чистая любовь к Зосе. Но и это представилось несколько иначе: как неизбежность, с которой надо примириться. В этом тоже было что-то прекрасное. То, что он овладел ею чуть ли не насильно перед венчанием, казалось ему теперь преступлением, для которого нет достойного наказания. И ко всему эта сладостная измена. Однако это образовывало со всем остальным мрачное гармоническое целое. Как в прежнем артистическом восприятии жизни периода, будь она неладна, адвокатской стажировки, еще до знакомства с женой. «Женой», — мысленно повторил он это странное слово, и его прошила дрожь страха. «Моей женой», — повторял он и ничего не мог понять. Это слово не зацеплялось за его мозг.

— Причешитесь и поправьте галстук, — холодно, точно лакею, сказала Геля.

Он попятился в направлении спальни и беспомощно остановился.

— Налево от ванной комнаты, болван, потайная дверь! — крикнула она.

Бесчувственный к оскорблениям (тоже мне новость), он опять вошел в спальню. Геля лежала на кушетке, свернувшись, как черная анаконда с рыжей головкой, и думала, постоянно думала — черт бы ее побрал! — и это было самым худшим ее пороком. Прежде всего она нисколько не боялась, что каждую минуту сюда может войти Азалин. Он совершенно не существовал для нее: она ни на секунду не ощущала себя ни княгиней, ни его женой. (Издалека, будто с того света, доносились звуки оркестра. Там танцевали и там забавлялся ее дансинго-пижонистый муж — в этом деле он был мастером, этого у него не отнимешь.) О, как отвратителен был ей теперь этот Атаназий, хоть и единственный на всем белом свете. Она чувствовала на себе омерзительное клеймо единственной любви. Он может быть отвратительным, слабым, падшим — ничто не поможет: то был он, прекрасный Люцифер, который в лунную ночь некогда унес ее на шести крылах в страну зла и наслаждений. Так или похоже пишет Мицинский. «Но где между нами доброта, преданность, духовное взаимопонимание, где спокойствие души, это простое умиротворение, это притуление в каком-то уголочке, когда мир представляется большим футляром, в котором скрывается то самое, единственное (потому что, кроме него, на самом деле, ничего нет) счастье. Но вместо этого мучительное противоборство двух метафизически ненасытных существ и постоянное колебание ценности на разболтанных весах собственных противоречий. Это могло стать таким же скучным, как и все прочее. Интересно, а у него что — то же самое, только наизнанку? Все-таки наверняка именно это является самой глубокой сущностью моей жизни. Ведь есть люди, которые гибнут без мук, как рыба без воды. И если жизнь не предоставляет им этих мук, то они сами создают их для себя и для своего безвинно страдающего окружения. Все подробно расскажу Иерониму, устрою ему пытку описаниями наслаждений и удовлетворенной страсти». Атаназий вышел из спальни причесанный, припудренный, красивый. Совершенное «преступление» открывало перед ним новую димензию (именно так, ибо слово «измерение» слишком простецкое) благородства.

— Не подходи! (А он и не думал подходить.) — крикнула Геля.

Он задержался и встал, слегка наклонившись к выходу, снова закованный в панцирь прошлых чувств и еще чего-то нового: «коко». «Если она расскажет Зосе, я поклянусь, что она болезненно лживая истеричка и что, будучи мною отвергнута, мстит мне. Не знает ничего такого, чем она могла бы доказать, что было не так».

— Прочь! — продолжала кричать Геля. — Не смей больше у меня появляться, ты, хам! Слабый хам! Брр! Отвратительно! Ты должен меня завоевать — понимаешь? А если не знаешь, как это делается, прочь навсегда.

Атаназий ничего не понимал.

— Я знаю, — холодно говорил он. — Вы хотели бы, чтобы я говорил так же, как я делаю то (самое), и чтобы делал то (самое) так же, как говорю, и чтобы все это происходило одновременно и фактически одно было другим. Скажу просто: мне все это напоминает знаменитые враки Бергсона (а Бергсон ведь еврей) о некоем сфексе — осе-наезднице: если бы этот sphex думал обо всем мире так, как он накалывает гусеницу, буквально думал, как он накалывает (попробуйте-ка!), попадая ей неизвестно как в тот самый нервный узел, в который он и должен попасть для продолжения рода, то тогда бы он познал сущность бытия. Разве между этим и тем, что мы сделали только что, существует качественное различие? Это все те же инстинктивные функции. Но так думать абсолютно невозможно. Мы даже не познали в этом друг друга, а что тогда говорить о сущности бытия. Я хорошо понимаю вас. Вы очень несчастливы. Я тоже, — добавил он с неподдельной грустью.

«Он был прекрасен! И этот торс, и все прочее...» — Она сменила тон.

— А вы знаете, что в предместьях уже идут бои? Мне папа говорил, Брюизор атаковал правительственные войска.

«Я еще слишком падка на него. Где он скрывает эту свою силу? А может, это все во мне. Он околдовал меня».

— На самом деле? Это прелестно. Наконец, все мы увидим, чего мы стоим. Иду за Зосей. Надо идти, иначе нас могут отсечь.

Он поцеловал ее руку и вышел.

«Значит, вся жизнь будет таким беспрестанным метанием, скучным по сути, несмотря на кажущееся разнообразие, — так неужели никогда не придет успокоение, если не отречься от всего?» — думала Геля в безмерной тоске. Пошла в ванную и вернулась оттуда чистая, возвышенная и спокойная. «Надо провести эксперимент покаяния в большом масштабе». Вошел Азалин — муж. Он был пьян, но держался на ногах.

— Я так удивительно счастлив, Геля. Не могу поверить, что я твой муж. Может, ты уже хочешь пойти в наши покои. Атаназий с женой уходят. Я сказал им, что у тебя болит голова. Хотел дать им авто, но они предпочли пробираться пешком. Там уже не на шутку дерутся.

— Еще очень долго, Азик, ты не сможешь поверить, что ты мой муж, — невольно зловеще сказала Геля.

Препудрех побледнел.

Все покаяние Гели было работой отнюдь не доброго духа, а маленького ручного бесенка. Он, этот маленький злой дух, заводил маленькую пружинку, которая, раскручиваясь, творила вокруг нее это маленькое заурядное зло, которое не удовлетворяло ее. «Я жутко запуталась, безвыходно» — думала она в отчаянии. Нереальный, как призрак прошлого, Атаназий отошел от нее, победоносный и далекий. Неужели никак нельзя его заставить, чтобы он ее по-настоящему завоевал? «Или я из него потроха выпущу и растопчу их, или подниму его этой мукой на высшую ступень духа, так высоко, что он станет достойным завоевать меня». Она верила в силу своего чувственного очарования. Но пока что покаяние. Подсознательные темноты начинали истончаться, уже было намного меньше лжи на поверхности, той, самой худшей, лжи перед самой собой. «Замучаю каналью, сначала отказами, а потом просто: когтями, зубами, ногами — всем...» Она сжала кулаки прямо перед лицом бедного Азалина, который просто начинал бояться. Злой и измученный взгляд, тот, который он так любил, она бездумно направила прямо в его глаза, думая о том, другом.