Продолжая удерживать Эмму, другой рукой он приподнял ее лицо за подбородок, и на этот раз взгляды скрестились в безмолвном поединке.

– Это черт знает как нелепо, – повторил Такер и начал наклоняться.

Боже милостивый, да он собирается ее поцеловать!

– Нет, не делай этого! – Девушка резко отдернулась. Голос ее был полон отчаянной мольбы. Именно мольба заставила Такера помедлить. Он был возбужден и словно горел в огне, сохраняя рассудок лишь усилием воли.

– Назови хоть одну причину, по которой я не должен этого делать, Маллой.

– Ты отравил наш скот!

– Глупости.

– Почему же сегодня ты оказался на нашей земле? Один Бог знает, что еще ты собирался сделать…

– Ноги моей не было на вашей земле! Этот подонок Слейд и его люди напали на меня на нашей земле! Думаешь, почему я оказался в их руках? На своей земле я не опасался засады. Они меня подстерегли, связали и приволокли на вашу сторону, чтобы все выглядело «по закону»!

– Нет! – Ее охватил ужас. Такер молчал, не сводя с нее глаз.

Эмма схватилась за горло, словно услышанное душило ее. Она знала, что Такер сказал правду, что именно так все и было. Это хорошо вязалось с подлой натурой Курта Слейда. Девушка скользнула взглядом по красивому суровому лицу своего врага. Оно казалось таким чеканным, словно и впрямь было скроено из материала, куда более грубого и неуступчивого, чем плоть, но взгляд был мягким, ищущим.

Что он хотел увидеть в ее глазах? Может быть, пытался заглянуть в ее душу, узнать, что она чувствует?

О, она чувствовала слишком многое, слишком!

– Это отвратительно! – прошептала она, испытывая вину за людей, работавших на нее. – Прости!

Такер заметил слезы у нее на глазах. Эмма Маллой тяжело переживала эту историю. Только потому, что стыдилась за своих людей? Или потому, что сочувствовала ему?

Так или иначе, он желал ее – желал до боли. Она была такой разной, такой непредсказуемой! Она умела быть резкой и даже грубоватой, не боялась испытаний и лицом к лицу встречала опасность. И еще она была великодушной, и в конечном счете сердце ее было мягче утиного пуха. Так и хотелось схватить ее в объятия и убедиться, что она так же нежна и трепетна, как ее сердце.

Желать ее было для него погибелью. Это мучило сильнее, чем ушибы и ранки, нанесенные накануне. Все тело Такера ныло не от боли, а от потребности прижать ее к груди, узнать ее запах, ее вкус, познать ее, как это возможно между мужчиной и женщиной.

– Маллой… – он помедлил, – давай покончим с этим. Мы хотим друг друга.

– Только не я!

– Зачем ты лжешь?

Взгляд его был так настойчив, что казалось, он может расплавить, как солнечный луч весной плавит лед. Эмма отпрянула. Как ни странно, Такер не препятствовал, и она воспользовалась этим, чтобы, отталкиваясь ногами, подвинуться в сторону, подальше от него.

– Оставь меня в покое! Отправляйся вон туда! – Она махнула рукой в сторону угла, в котором провела ночь.

Уголки его рта приподнялись в насмешливой улыбке, почти мальчишеской и очень открытой, но настойчивый взгляд был взрослым, совершенно мужским.

– Даже старому негодяю Хьюиту не удавалось поставить меня в угол, так что забудь об этом.

– Я просто хочу, чтобы ты убрался подальше от меня!

– Да неужто! – преувеличенно удивился Такер и подвинулся чуть ближе.

– Даю слово! – Эмма, в свою очередь, отодвинулась. Некоторое время эта странная игра продолжалась. Дюйм за дюймом они двигались все дальше в угол.

– Хватит!

– Почему? Боишься, Маллой?

– Только не тебя, Гарретсон!

– Тогда кого же? Может быть, себя? Того, что произойдет, если ты допустишь хоть один-единственный поцелуй, если позволишь себе забыться…

– Ты спятил! По-твоему, мне уже и думать не о чем, кроме как о поцелуях, тем более твоих? Меня это не интересует, сколько раз можно повторять? Не ин-те-ре-су-ет! Понял теперь? Господи, оставишь ты меня в покое или нет?

Но чем больше она протестовала, тем с большей настойчивостью и как будто с удовольствием Такер преследовал ее, не ускоряя движений, но и не замедляя их, пока ритм сам по себе не стал завораживающим. Наконец Эмма оказалась зажатой в самый угол, спиной к бревенчатой стене. Упрямое, решительное выражение на лице Такера пугало ее и волновало. Он дотронулся до ее вытянутой ноги. Девушка рывком спрятала ногу под себя. Он коснулся ее руки, провел вверх по одной из них, – невыразимо медленно, нежно, восхитительно.

– Ты нравился мне куда больше, когда валялся без сознания! – торопливо заговорила Эмма, не желая подпадать под сладкий гипноз. – Кстати, ты что-то очень быстро оправился.

– За мной очень заботливо ухаживали.

– Послушай… Утро почти наступило, самое время убраться отсюда…

– Самое время разобраться с этим, Маллой, раз и навсегда.

Эмма не хотела разбираться с чем бы то ни было. Она хотела бежать – бежать без оглядки: от Такера и от себя самой. И от смутных, тревожных, сладостных эмоций, до предела заполнивших ее, которых она не понимала и не хотела понимать.

Но момент для бегства был упущен. Пальцы, едва касаясь, скользили по руке до самого плеча, и это лишало воли. Каким-то чудом Эмме удалось оторвать взгляд от синих глаз, но теперь он упал на губы, горячее прикосновение которых она так хорошо помнила. Она знала вкус этого рта, и ощущение его на своих губах, и как эти губы умели касаться ее волос, ее кожи…

Сердце колотилось как бешеное, и в отчаянном смущении, борясь с паникой, она опустила взгляд ниже – на грудь в золотистых завитках волос. Под бронзовой от загара кожей при каждом движении двигались могучие мышцы.

– Боже мой, Боже… – прошептала она едва слышно, словно и впрямь молилась неведомо кому, неведомо о чем.

Такер молча взял ее за плечи и притянул к себе. Эмма не нашла в себе сил противиться, и только смотрела, не отрываясь, ему в глаза.

– Так не может продолжаться, – говорил он. – Мы должны покончить с этим, Маллой, должны освободиться. Ты так меня измучила…

«Я? Я измучила тебя? Разве не наоборот?» Его пальцы касались ее волос, убаюкивая и одновременно волнуя.

Шелк, настоящий шелк, думал Такер. Такие мягкие, такие густые… Зарываться руками в эти волосы было мукой – сладкой мукой, которую хотелось растянуть на целую вечность. Лицо казалось фарфоровым в обрамлении черных блестящих прядей. Изящество и хрупкость статуэтки, которую страшно повредить, но к которой хочется прикасаться снова и снова.

Пожар в крови подстегивал, требовал забыть обо всем и прислушаться к зову плоти, и немалых усилий стоило подавить нарастающее желание. Прекрасная, нежная, хрупкая девушка доверчиво лежала в его объятиях, и невозможно было просто обрушить на нее все свое неистовство. В синих глазах были смятение, растерянность и – Такер вдруг понял это – ответное желание.