Вчера перед самым отъездом из дома он посетил симбирского городского голову, был отлично принят, особенное впечатление на голову и его помощников произвёл «неснимаемый Владимир», а мечи говорили о том, что кавалер ордена Святого Владимира IV степени Аркадий Иванович Вяземский получил его за военную доблесть. Голова и подсказал график воинских перевозок. С комендантом железнодорожной станции договориться не представило труда. Только одно было плохо – воинские эшелоны не отправлялись от пассажирского перрона, а из тупиков, с боковых веток, со станций и сортировочной и товарной, и семья переживала, что не сможет Аркадия Ивановича проводить как следует. Особенно переживал Жоржик.

Аркадий Иванович вышел из каморки, и проводник, старый, как он себя называл, «матёрый» железнодорожник, стал протирать полку, стены, окно. Аркадий Иванович остановился у открытой двери, смотрел на плывущую перед ним степь, обсаженную вокруг города яблоневыми садами, и, не видя себя, улыбался. Ксения родила дочку. Назвали Полина. Крикуша. Только на третьи сутки после прибытия Аркадия Ивановича тётушка сообразила, что у кормилицы мало молока, и тогда Ксения взялась кормить сама, и крики прекратились. Не совсем, конечно, но в основном. Полина родилась в ночь с 8 на 9 мая, поэтому, когда Аркадий Иванович приехал, девочке уже было восемь дней, совсем большая.

О своём отбытии этим поездом Вяземский телеграфировал военному коменданту московского Казанского вокзала и денщику Александру Павлинову на Поварскую улицу.

Когда Аркадий Иванович приехал в Симбирск, то понял, что Павлинов ему тут не нужен. И был рад, что хлопоты, неизбежно возникшие бы в связи с его приездом, затмились хлопотами в связи с появлением новорождённой. Он даже почти не сделал визитов, только к губернатору, вице-губернатору, встретился с военным комендантом, начальником кадетского корпуса и городским головой. Его попытки встретиться с полковником Розеном не увенчались успехом, потому что Розен, как было сказано денщиком, «отбыли в Казань по медицинским надобностям». Зато половина Симбирска перебывала в доме тётушки и на крестинах Полинушки. Полинушка была этому, как ворчала кухарка Софья, «жуть как рада» и орала благим матом. Но «это ничего, – добавляла Софья, – голосистой будет!», и обе блаженно улыбались.

Поезд отправился вечером и мчался навстречу солнцу, почтовый вагон был прицеплен сразу за паровозом, и поэтому иногда мимо двери пролетала густая чёрная сажа и кисло пахло железом. Вагон был в два, а то и в три этажа заставлен парусиновыми мешками, опечатанными деревянными бирками и коричневым сургучом. Свободным был только проход от входной двери до двух каморок, одной, которую проводник предоставил Вяземскому, и ещё одной, самого проводника.

– Ваше купе готово, ваше высокоблагородие. – Проводник настежь раскрыл дверь и стал вытряхивать тряпку на встречный ветер, и пыль снова полетела в вагон. – Секундное дело, ваше высокоблагородие, щас всё мигом проветрится! А вы, если желаете, можете отдыхать…

– Благодарю! – ответил Аркадий Иванович. – Я ещё немного постою.

Отпуск прошёл быстро. Жоржика после его приезда отпустили готовиться к переходным экзаменам домой, и он от отца не отходил, поэтому они готовились к экзаменам вместе. Ксения после родов чувствовала себя слабой и редко вставала с постели, тётушка суетилась по домашним делам и сетовала, что с началом войны всё очень подорожало, Софьюшка варила и жарила, словно фабрика.

Вяземский смотрел на мелькающую степь и яблоневые сады, вспоминал родные лица и улыбался.

– А в Москве, – отвлёк его проводник, – мы там стояли третьего дня под погрузкой, творится – не приведи Господь.

– А что? – повернулся к нему Вяземский.

– А погромы… – Проводник ходил по проходу и подпихивал мешки, чтобы не повалились.

– Кого? – Аркадий Иванович уже понял, что живущий сутками в одиночестве проводник будет говорить.

– Немцев! Так двадцать шестого-то всё только началось, а когда кончится?.. Эт я вам сообщаю, штоб вы знали, куда едете… И не поймёшь, где война происходит… то ли там, куда вы едете, то ли там… – проводник вздохнул, – куда вы, опять-таки… едете. Я вам положил газетки свежие, московские, штоб готовые вы были, ежели там ещё не кончилось…

Паровоз выпустил подряд три сгустка гари, те пролетели перед самым лицом, и Вяземский отошёл от двери. Он протиснулся в купе, крохотное, с одной полкой и подоконным столиком, на котором действительно лежала стопка московских газет. Сверху был гучковский «Голос Москвы».

– И, – заглянул в купе проводник, – не погребуйте, ваше высокоблагородие, тут жёнка моя, мастерица яблочные наливки делать, прям-таки – кудесница, рюмочку-другую к обеду… Снеди-то, я полагаю, у вас вдоволь, а то…

– Спасибо, уважаемый, я… – Вяземский хотел было отказаться, но вспомнил случай с шустовским коньяком доктора Шаранского и с благодарностью принял полштоф с красивой желтой наливкой. В этот раз у Аркадия Ивановича был основательный запас коньяку из тётушкиного подвала, он вёз его ротмистру Дроку, но отказаться от того, что от души предложил проводник, было нехорошо.

Аркадий Иванович поставил тётушкин погребец, сработанный, видимо, ещё в начале прошлого века. От деревянного ящичка, по углам обитого медью, манило путешествиями в кибитке, да в треуголке, да в ботфортах и со шпагою… Он достал гранёную рюмку на толстой ножке, устойчивую, телятину, рябчика, нарезанную розаном кулебяку и янтарную, холодного копчения белорыбицу. Всё пахло вкусно… и под яблочную настойку…

* * *

Проводник разбудил задолго до Москвы, он ходил по тесному проходу вагона и бормотал, пересчитывая мешки. Вяземский услышал, проснулся и больше не спал.

На перегоне, где эшелон встал и затих, Вяземский вышел из купе, и проводник предложил кувшин с водой и чистое полотенце. Аркадий Иванович умылся, позавтракал и сел читать газеты. Проводник спроворил кипятку, и Аркадий Иванович напился чаю. Утро было прохладное, проводник держал настежь открытую дверь, и в каморку через открытое окошко загуливал утренний свежий воздух.

Аркадий Иванович поёживался и, чтобы отвлечься, стал перелистывать газеты, сначала «Голос Москвы», и смотреть заголовки. Заголовки были броские: «Борьба с тайным влиянием немцев», «Мирные завоеватели», «Анонимное просачивание немцев», «Немецкий шпионаж в России», «Немецкое засилье в музыке». Эту статью он мельком пробежал и обнаружил, что, оказывается, девяносто процентов всех капельмейстеров в русской армии – немцы, а немцы искажают душу русского солдата своей личной трактовкой музыки, кроме того, немцы, что, несомненно, подозрительно, монополизировали в России-матушке производство всех музыкальных инструментов! В других газетах было всё так же по-залихватски, и читать просто не имело смысла: «Засилье», «Московское купеческое общество в борьбе с немецким засильем», «Спрут, высасывающий соки всего мира», «Бойтесь провокации», «Неуязвимость австро-немецких предприятий», «Отвергайте помощь врагов России» и так далее, и так далее, и так далее. Всё это казалось непонятным, ощущалось как неприятное, будто со дна застоявшегося водоёма поднималась муть. Аркадий Иванович с брезгливостью бросил всю стопку на дальний конец полки и стал смотреть в окно. Эшелон в это время тронулся. Вяземский вышел из каморки и остановился у открытой двери.