за отцовским наследством. От трудолюбивого кузнеца ей досталось богатство, немалое для девушки ее сословия. Доходов с пахотных земель хватило бы ей на жизнь, да вдобавок, подняв известную плиту в очаге, Мариана нашла четыреста мильрейсов, которые Жоан да Круз приберегал на пору немощной старости. Земли Мариана продала, а дом оставила тетушке: здесь та родилась, здесь женился отец девушки.

Уладив дела с наследством, Мариана вернулась в Порто и вручила свой капитал Симану Ботельо, сказав, что боится, как бы ее не обокрали в домике, где она живет на улице Сан-Бенто, напротив тюрьмы.

— Почему вы продали землю, Мариана? — полюбопытствовал узник.

— Потому что не собираюсь туда возвращаться.

— Не собираетесь? Но, Мариана, где вы поселитесь, если меня отправят в ссылку? Останетесь в Порто?

— Нет, сеньор, не останусь, — пролепетала девушка; казалось, ее удивил этот вопрос — в сердце своем она давно уж на него ответила.

— Так как же?

— Поеду в ссылку вместе с вами, коли будет на то согласие вашей милости.

Разыграй Симан удивление, он был бы сам себе смешон.

— Я ждал такого ответа, Мариана, и знал, что другого не будет. Но вы-то, друг мой, знаете ли вы, что такое изгнание?

— Слыхивала, и не раз, сеньор Симан... Края там жарче наших; но там тоже есть хлеб и живут люди...

— И умирают под палящим вредоносным солнцем, умирают от тоски по родине, частенько умирают от жестокости тех, кто начальствует над каторжанами и обращается с осужденными как с дикими зверьми.

— Да полно. Я знаю одну женщину, муж ее на десять лет был сослан в Индию, вот я ее и расспрашивала; жила она в одном месте, Солор[47] называется, и очень хорошо жила, лавку держала; она говорит, кабы не тоска по родным краям, там бы и осталась, там ей куда лучше жилось, чем здесь. Вот и я держала бы лавочку, будь на то ваше согласие, сеньор Симан. Увидите, как я управляюсь. К жаре я привычная, вы-то нет, ваша милость, да вам, даст Бог, не понадобится и выходить в жару.

— А что, Мариана, если я умру там, едва приеду?

— Не будем об этом, сеньор Симан...

— Будем, друг мой, ведь в смертный час тяжко будет у меня на душе, я в ответе за вашу судьбу... Что, как умру я?

— Коли умрете вы, я сумею умереть тоже.

— Нельзя умереть по своей воле, Мариана...

— Еще как можно!.. И выжить можно по своей воле!.. Говорила же мне об этом сеньора дона Тереза!

— Что она сказала?

— Что была при смерти перед вашим приездом в Порто, а с вашим приездом ожила. И много таких людей на свете, сеньор Симан... А ведь барышня слабенькая, я же крестьянских кровей, привычна к любой работе; и когда бы пришлось мне взрезать себе руку, чтобы кровь текла, покуда смерть не придет, взрезала бы и глазом бы не моргнула.

— Послушайте, Мариана, чего вы от меня ждете?

— Да чего мне ждаты.. Почему вы заговорили об этом, сеньор Симан?

— Мариана, вы уже принесли мне и хотите принести такие жертвы, что отплатить за них можно одним лишь способом, хоть вы награды и не ждете. Откройте мне сердце, Мариана.

— Что вам угодно от меня услышать?

— Вы ведь знаете жизнь мою не хуже, чем сам я, правда?

— Знаю; и что же?

— Вам известно, что я связан и в жизни и в смерти со злосчастной доной Терезой де Албукерке?

— Так что? Кто спорит?

— На сердечные чувства я могу ответить лишь дружбою.

— Разве я когда просила чего другого, сеньор Симан?!

— Нет, Мариана; но я стольким обязан вам, что чувствую себя оттого еще несчастливее.

Мариана, не ответив ни слова, заплакала.

— Почему вы плачете? — ласково спросил Симан.

— Вы неблагодарны... чем заслужила я, чтоб обвиняли вы меня в своем несчастии...

— Вы не так поняли, Мариана... Я несчастлив, ибо не могу сделать вас своею женой. Хотелось бы мне, чтобы Мариана могла сказать: «Всем я пожертвовала ради моего мужа; когда принесли его, раненного, в дом к моему отцу, я бодрствовала ночи напролет у его изголовья; когда несчастие привело его в узилище, я давала ему хлеб, в коем отказали сыну богачи родители; когда приговорили его к повешению, я потеряла рассудок; когда свет разума по милости Господней возвратился ко мне, я поспешила в новую его темницу, накормила его, одела, украсила голые стены его каземата; когда его отправили в изгнание, я поехала с ним, и сердце несчастливца заменило мне отечество; я работала под губительным солнцем, чтобы уберечь его от климата, от трудов, от неприкаянности, которые довели бы его до могилы...»

Уму Марианы были недоступны речи узника, но сердцем она понимала его. И бедняжка улыбалась сквозь слезы. Симан продолжал:

— Вам двадцать шесть лет, Мариана. Живите истинной жизнью, ибо такое существование, как нынешнее, может быть лишь тайною пыткой. Живите, не отдавайте свою жизнь человеку, который может отплатить лишь слезами за слезы, пролитые вами из-за него. Если бы я остался в отечестве, на свободе или в темнице, я стал бы молить вас, сестра моя, о том, чтобы вы продолжали великодушно сопутствовать мне, покуда я не произнесу последнего в жизни слова. Но не уезжайте со мною в Африку или в Индию, я знаю, что умру там, и вам придется возвращаться на родину в одиночестве. Если же я выживу в изгнании, если смерть пощадит меня для новых бедствий, я когда-нибудь вернусь в родные края. И тогда мне понадобится, чтоб вы были здесь, чтобы вы дождались меня, Мариана, ибо тогда я смогу сказать, что есть самоотверженная душа, которая меня ждет. Если окажется, что у вас есть супруг и дети, ваша семья будет моею. Если окажется, что вы свободны и одиноки, я буду с вами, сестра моя. Что вы скажете мне в ответ, Мариана?

Дочь кузнеца Жоана подняла глаза и промолвила:

— Коли вы уедете в ссылку, сеньор Симан, тогда и погляжу, что мне делать...

— Но подумайте заранее,