– А предыдущие мужья своей смертью умерли? – Федор Максимович ходил по столовой кругами.

– Знаком не был.

– Своей, – подал голос Пантелей. – Господин Камбреме раком страдал. Умирал тяжело, долго. Елизавета постепенно все дела торговые стала вести и за ним самоотверженно ходила.

– Давно ее знаете? – спросил Терлецкий.

– Пятнадцатый год. Камбреме поставщик мой, один из первых.

– Камбреме? – переспросил Тоннер. – Знаю такое шато. Хорошее, не из дешевых.

Угаров, переводивший Роосу, запнулся и вопросительно взглянул на Тоннера. Шато – по-французски замок. Тоннер пояснил:

– Слово "шато" в названии вина означает виноградник, принадлежащий конкретному владельцу.

– Шато – это полдела, – продолжал Пантелей. – У Камбреме и испанские вина можно было купить, и португальские, и итальянские. И товар всегда лучшего качества. Ему выгодно, и мне хорошо. Лавочники любят, когда у купца выбор большой.

– После смерти Камбреме шато к Елизавете перешло? – уточнил Федор Максимович.

– Ей и сынишке.

– Дети имеются? – удивился Терлецкий.

– Была еще девочка, но в младенчестве померла. А Шарль большой, моему Архипу четырнадцать, стало быть, ему тринадцать.

– А где сейчас мальчишка?

– В Англии, – начал рассказывать Пантелей. – Как семь годков исполнилось, так и отправила.

– Зачем? – спросил Тоннер.

– Сказала, обучение там самое хорошее, и манеры прививают. Меня подбивала тоже Архипку отдать, да жена покойница как раскричится: "Не отпущу от себя". Какой-то колледж дорогой, позабыл, как называется.

– Итон? – предположил Тоннер.

– Он самый, – обрадовался Пантелей.

– Французского мальчика английскому языку обучали? – Тоннер, зная нелюбовь галлов к британцам, удивился.

– С детства! Элизабет и сама английским владеет.

"Точно, – хлопнул себя по коленке Тоннер. – Английский у нее акцент! И по-русски, и по-французски с ним говорит! И имя Элизабет не французское".

– Она англичанка? – спросил Тоннер.

– Нет, вроде француженка, – сказал Пантелей. – Хотя не знаю, родителей не видел.

– А вы, Павел Игнатьевич, не знаете?

– Елизавета Петровна никогда о себе не рассказывала, – ответил управляющий.

– А со вторым ее мужем, Пантелей Акимович, вы знакомы? – вернулся к допросу купца Терлецкий.

– С Бергом? Да. Хороший был мужчина. Весельчак, балагур!

– Неужели тоже вином торговал? – Генерал напрягся. Куда катимся! Вся страна торгует. И князья, и сенаторы. Вот и военные подтянулись!

– Нет. В дела не лез: цветы в саду выращивал да с пасынком возился. Павел Игнатьевич прав: Лизе мужья-диктаторы ни к чему. Она женщина серьезная, деловая. А полковник красавицу нашу любил, и взаимно. Такое горе было, когда умер два года назад – язва открылась.

– Камбреме тоже тюфяком был? – спросил Терлецкий.

– Нет! Лиза девчонкой за него вышла и уважала сильно, а то не знаю, как ужились бы. Хваток, решителен, в делах дока. Миллионщиком помер, а начинал почти с нуля, прям как я!

– Кстати, а где вы денег на собственное дело нашли? – заинтересовался Терлецкий. – Говорят, в молодости камердинером служили?

– Да, у Александра Васильевича Северского. Золотой был человек! Не чета брату! Я с малолетства ему прислуживал, а он мне вольную дал. Жаль, покойнице моей бумаги выправить не успел. Выкупать пришлось у Анны Михайловны.

– И все-таки, откуда капиталец-то? – повторил вопрос Федор Максимович.

– Я, господин хороший, в двенадцатом году в ополчение пошел, потом меня в регулярную армию взяли. Дрался не щадя живота. В тринадцатом произведен был за храбрость в офицеры и пожалован личным дворянством.

– Это, брат, серьезно. Такое лишь за подвиги давали, – восхитился генерал.

– После ранения по интендантской части служил…

– Понятно, откуда деньги. – Еще секунду назад симпатичный, Пантелей стал генералу неприятен.

– В Париже закупками занимался, со всеми поставщиками познакомился, вкусы господ узнал. Какое вино нравится, а какое нет, какое слишком дорогое, а какое не хранится совсем.

– Поставщики по-русски понимали? – спросил Терлецкий.

– А я французский знаю. Когда покойного барина учили, я со слуха овладел. Потом Александр Васильевич с грамотой помог.

– А ну скажи что-нибудь! – попросил Федор Максимович.

– Что сказать?

– Большой оборот имеешь? – спросил Терлецкий.

– Большой. Кораблями вожу. Поначалу тяжело было – откуп на ввоз вин получить желающих много, боевые товарищи мне подсобили. Вина только качественные поставляю, с местными не бодяжу. И хранить умею, а то наука сложная! А если, не дай бог, что-то испортилось, в продажу никогда не пущу, лучше в спирт перегоню. Качеством авторитет и завоевал.

Пантелей по-французски говорил с чудовищным акцентом, но понять его было можно. Угаров перестал переводить. Хотелось Денису обдумать увиденное на портрете и кой о чем спросить купца.

– Павел Игнатьевич! Вы, считай, последним, не считая Северского, княгиню видели. Расскажите, о чем разговор шел. – Терлецкий вернулся к расспросу управляющего.

– Мы всегда перед сном с ней беседуем. Утром время терять нельзя – она в одну сторону, я в другую. И в день свадьбы привычке не изменили, хоть князь и недоволен был. Первым делом давно задуманное совершила – Петушкова в отставку.

– А почему? – спросил генерал. – Милый человек!

– Вор и дурак. С делом сельским не знаком, всю жизнь бумажки в канцелярии перекладывал.

– Зачем же князь его на службу взял? – удивился генерал.

– Настя настояла, дядя он ей. С самой Настей княгиня тоже собиралась вопрос решить. Елизавета Петровна про роман ее с князем знала. В глуши такое не скроешь. Но Василий Васильевич уверил, что все в прошлом, любви нет, а выгнать не может – матушка привязана. Но вчерашнее поведение девицы Елизавету Петровну разозлило. Помните, что вытворяла: стрельба по яблочкам, книксен! От греха подальше хозяйка решила ее удалить. Свекровь-то не в себе, зачем ей компаньонка? Сказала, завтра князя увезу, пока месяц нас не будет, дай приданого Насте тыщ пять, и пусть проваливает.

– Стойте! Князь перед сном сказал, что в Петербург не едет, – удивился генерал.

– Да, сопротивлялся, не хотел. Даже дверью хлопнул, когда к матушке пошел. А мне Елизавета Петровна так сказала: "Утро вечера мудренее, нет такого мужчины, чтоб мне ночью в просьбе отказал. Никуда не денется!"

– Серьезная женщина! – восхитился Веригин.