– Чуть поменьше собак, но пара комаров на лошадь запросто может напасть. А уж на уличного пса – тем более.

В глазах у юных мичманов возник невольный страх, они переглянулись.

– И когда же эти комары начинают злобствовать? В какое время года?

– Ну-у, – врач размял папиросу, дунул в мундштук, не спеша прикурил, – с первых чисел мая до первых чисел августа. Иногда задерживаются до середины либо даже до конца августа. Но вам повезло – где-то в горах уже ударили заморозки, и комары исчезли.

Мичманы снова переглянулись, они не знали, верить врачу или нет.

– Для комаров – это сигнал, – продолжал лекцию врач. – Как только где-то рядом грохнет мороз, комары исчезают.

– И вы видели собак, на которых нападали комары? – спросил Сергеева второй мичман, тот, который был пониже ростом.

– Сколько угодно. В Порт-Артуре почти нет собак, на которых бы они не нападали. Вы обратили внимание, сколько в городе ободранных искусанных кабысдохов? У одного нет глаза, у другого откушена половина уха, у третьего не хватает ноги, у четвертого хвоста. Это все – комары.

Мичманы вновь переглянулись, один из них, тот, который был повыше, передернул плечами:

– Бр-р-р! Не знаю, как вы, господа, а я комаров боюсь оч-чень...

Колчак глядел на это представление с улыбкой. Неужели и он когда-то был таким же? Наивность, конечно, не порок, но... Он не выдержал, вмешался в спектакль:

– Полноте вам, Сергей Сергеевич. Не пугайте молодых людей. Не то может случиться – с фронта запросятся домой.

– А я их и не пугаю, – врач затянулся папиросой, пустил большое облако дыма, разогнал его широким движением руки, – я предупреждаю.

Дыма врач напустил столько, что в нем не стало видно даже луны, ради которой они собрались.

– Сергей Сергеевич, в Японии на праздниках цукими курить строжайше запрещено, – сказал Эссен, убирая коробку с папиросами, – вместо курения публика сочиняет стихи. Иногда даже коллективные.

– Неправда. Я сам когда-то был в Японии, курил там сигареты и ел рисовые лепешки данго, – врач сделал протестующее движение рукой, – они называются данго, верно?

– Верно, – подтвердил Эссен.

– Видите, какая у меня роскошная память. – Врач весело подмигнул мичманам, смотревшим на него с открытыми ртами. – На подносе лежало пятнадцать данго – по числу ночей месяца, верно?

– Верно.

– Но никаких стихов не было. Зато саке и курева было предостаточно.

Эссен добродушно рассмеялся.

– И все-таки не дымите, Сергей Сергеевич, как миноносец, которому в топку попал плохой мазут.

Обращение Эссена на этот раз дошло до врача.

– Все, все, все, – врач поднял руки, показывая, что он сдается, – прекращаю дымить на рейде. – Он затушил папиросу о борт тяжелой латунной пепельницы, вырезанной из донышка артиллерийской гильзы, отодвинул в сторону.

Луна увеличилась в размерах, приподнялась, красный окоем вокруг испепеляющей жаркой желтизны увеличился, ночные запахи в саду усилились – пахло уже не только сухой травой и вишневыми листьями, пахло туевой смолой, лавровым листом, мятой, еще чем-то острым, вкусным – то ли травой, то ли каким-то снадобьем, делающим дыхание легким и ровным, пахло спелыми яблоками и лимонами. Птицы умолкли, наступила тишина.

Прозрачную лунную мглу пробил яркий синий сноп прожектора, плоско прорезал пространство, родив в людях ощущение тревоги. Лица собравшихся сделались озабоченными.

– Судя по всему, нас ждут плохие времена. В Маньчжурии предстоят тяжелые бои. – Врач, не стесняясь собравшихся, сладко потянулся. Он, большой, сильный, вообще никого не стеснялся – мог ругаться, потягиваться, сморкаться, делать то, что за столом не принято делать, его профессия позволяла ему пренебрегать обычными условностями жизни.

– Ждут. – Эссен печально усмехнулся, губы у него сжались, сделались твердыми, на носу проступили, словно вытаяв из ничего, крупные мальчишеские конопушки. – Ждут, – повторил он после паузы, – они идут, эти времена. Тяжелые, изнурительные. Это в морском госпитале нет работы, а полевые госпитали переполнены ранеными. Как проиграли мы бои на реке Яле,[88]так проиграем и все остальные. Несчастья наши начались. А если мы проиграем схватки при Ляояне, то тогда все – России не поможет даже боевой энтузиазм наших юных мичманов. – Он без тени улыбки посмотрел на молодых людей, мрачно поджал губы. – Мы проиграем войну.

– А на море, – робко подал голос один из мичманов, тот, который был пониже ростом, – разве мы на море не можем победить?

– Не имеем ни одного шанса, – резко и жестко проговорил Эссен, – на море мы сейчас слабы, как никогда. У нас нет «Петропавловска» – лучшего линейного броненосца флота, нет броненосцев «Ретвизан» и «Цесаревич», нет крейсеров «Паллада» и «Варяг», нет нескольких миноносцев и канонерских лодок. Как воевать, на чем? Какими силами? Дай бог удержать внешний рейд, не дать его захлопнуть. Японцы обнаглели, скоро будут топить наши корабли прямо у причальных стенок.

В вишневые кусты, совсем рядом с верандой, тяжело прошелестев крыльями, плюхнулась крупная ночная птица и, высунув голову из листьев, прокричала что-то недовольно. От резкого недоброго крика ее по коже побежали мурашки.

– Одна надежда на Куропаткина,[89] – Эссен сел в кресло, поставил по краям стола, слева и справа, свечи, – он – толковый генерал. В отличие от нашего коменданта Стесселя. – Словно бы вспомнив о чем-то неприятном, Эссен поморщился. – Надутый, тупой Стессель. К солдату относится как к скотине. Когда такой генерал ведет дивизию в атаку, в спину ему обязательно стреляют свои.

Ночная птица, вновь высунув голову из листвы, словно стремясь разглядеть людей, опять что-то громко и тревожно прокричала. Совсем недалеко, кварталах в двух, раздалось несколько револьверных выстрелов. Мичманы вопросительно переглянулись. Эссен успокоил их коротким движением руки:

– Ничего страшного, молодые люди. Ловят японских шпионов. Развелось этих паразитов, как блох в старом матросском матрасе. Куда ни плюнь – обязательно попадешь в японского лазутчика.

По горячему диску луны пробежала прозрачная тень, вызеленила жар, на первую тень наложилась вторая, и диск поголубел. Изменение цвета произошло стремительно, в несколько коротких мгновений, затем на луну наползла еще одна тень, от которой диск по всем законам физики должен был потемнеть, а произошло обратное: всем законам вопреки диск посветлел, словно с него мокрой тряпкой стерли пыль. Наверное, так оно и было: в эту ночь неведомый небесный служитель стирал с луны грязь. И вообще в природе произошло преображение – как будто очищающий ветер пронесся по земле, навел порядок, а за ветром ударил очищающий дождь.

– Луна начала играть, – предупредил Эссен.

Свет луны переместился в сторону и падал теперь точно на стол, за которым сидели люди, смотрели на стол завороженно, как на некое колдовское поле. В поле этом возникали цветные пятна, перемещались, шевелились, как живые, играли друг с дружкой в догонялки, разбегались в разные стороны, снова сбегались, вызывая восторг, какое-то странное остолбенение. Колчак поймал себя на том, что он невольно превращается в полоротого[90]мальчишку – так и тянуло от восхищения распахнуть рот. Сердце у него при виде такой красоты начинает биться по-мальчишески гулко, восторженно, и перед глазами, по-над столом уже посверкивает яркое шаманье сеево – мелкое, густое, сеево это искрится дорого, смещается в сторону, забористо поплевывает блестящим пшеном, снова смещается в сторону...