Мы встречаемся возле лифта, и путей к отступлению у меня нет. Из всех собак я боюсь только йорков, но тут даже меня как-то проняло. Видимо, я заметно подобралась, потому что хозяйка страшилища подтянула поводок и приказала «к ноге».

– Стой, Кайзер! Все тебя боятся, никто не погладит…

Это не мне, это шепотом Кайзеру.

Останавливаюсь. Спрашиваю зверя:

– Ты хорошая собаченька?

Хвост чудовища вздрагивает и начинает неуверенное движение слева направо. На жуткой ряхе написано: «Это вы, тетенька, меня собаченькой назвали?»

– Он не кусается! Правда! – говорит хозяйка.

– Ты сладенький песик? – уточняю я.

Хвост лупит псину по бокам. «Я – песик!!! – написано на акульей морде. – Я сладенький!!!»

– Можно погладить?

– Конечно! Не бойтесь!!!

Я протягивал руку к песьей башке, и тут «собаченька» вскакивает на задние лапы, кладет руки мне на грудь и целует меня во все лицо сразу.

– Кайзер, прекрати! – кричит хозяйка.

– Ты ж моя заинька! – воплю я.

– Да!!! Я заинька! – подтверждает собака. – Именно я! Именно заинька!

Морали не будет.

Да, я знаю, что иногда они бросаются на людей и жрут детей живьем.

Я, правда, думаю, это вина хозяев.

Но песня не о том, а о любви.

* * *

Старая фотография шедшей, доцифровой эпохи.

Ни за что сейчас не вспомню, в чьих руках был фотоаппарат.

Лавочка, зелень, какой-то стенд с пионерской агитацией. Мне – 19, я – вожатая. Ему – 13, он – пионер.

Лето 1984 года. Практика в пионерлагере под Ногинском. В отряде кроме него – тридцать мальчиков и десять девочек. Моя напарница сбежала в Москву. В километре от лагеря – полигон. По вечерам я выстраиваю мальчиков вдоль стены в коридоре и заставляю выворачивать карманы. Самый дорогой трофей и самый страшный конфискат – гильзы. Раз гильзы – значит, бегал на полигон. На полигоне – стрельбы. Иногда в лагерь на драном газике приезжает пожилой майор и, тщательно выбирая слова, внушает:

– Вы ж поймите. Это ж того… Они ж хоть и сукины, а дети… Ведь оно ж танк… Оно ж едет… Там же ж ни… ну, ничего не видно там, словом… А гусеницы ж… Ведь же ж фарш будет, мать их… расстроится, в смысле, их мать.

– Дяденька майор, – говорю я жалобно, – они же мальчики, им же войнушка…

– Им – войнушка, – сипит майор, – а мне же ж трибунал…

– Дяденька майор, – заискиваю я, – А можно вы на танке прям сюда приедете, а?

– И стрельну? – изумляется майор.

– Зачем же стрелять… Он полазают по танку, посмотрят… Лучше ж вы к нам, чем мы к вам, а?!

Майор хмыкает и чешет бритый затылок. На другой день в лагерь входят танки…

Дети в экстазе. Гильзы солдатики дарят всем. Полюс героизма смещается в сторону «дикого пруда»… С прудом бороться проще. Сейчас уже и не вспомню почему.

А мальчика зовут Митя. Сейчас ему под сорок.

И сейчас, наверное, мне не пришла бы в голову идея пригласить в лагерь танки…

* * *

В нашем парке над рекой продолжается неспешная весна.

По речным обрывам сползают снежные языки, шурша хрестоматийными вешними водами.

На ледяном пруду образовалась прозрачная синяя промоина, и в ней, под присмотром шикарного селезня плавает элегантно-невзрачная утка. Обедневшая герцогиня под конвоем купца-нувориша. Селезень по-английски будет drake, а утка – duck. Я это помню потому, что помню их в лицо… В морду, то есть. Точнее – в клюв. Тех, кого я не помню в лицо, я не могу запомнить по-английски. Равно как и по-русски.

Муж неприязненно рассматривает утку:

– А могла бы жить в Италии. Идиотка… Действительно, впечатление, что утке холодно.

По дорожкам мамы толкают коляски.

В синих – мальчики в синих мундирах.

В розовых – девочки в розовом.

Мы предаемся ленивым гендерным размышлениям. Навстречу нам из-за поворота аллеи выходит взлохмаченный мужчина. Мужчина катит черную коляску с зеленым верхом.

– Марсианин, – хором отмечаем мы.

За высоким решетчатым забором – фитнес-центр.

За огромным окном – беговые дорожки. Перед окном – парк.

По дорожкам, имитируя прогулку в парке, идут сосредоточенные люди.

По дорожкам в парке, имитируя фитнес, идут такие же сосредоточенные люди.

У трехколесной прогулочной коляски стоит на шатких ногах человек микроскопического размера. Вертикальное положение человека обеспечивает с помощью шарфа человекина мама.

При виде нас человек всплескивает руками и принимается хохотать.

Ну что ж, резонно…

* * *

И вдруг словно кто-то там, наверху, на бесконечном Верху, нажал кнопочку поиска… И вот – круглая маленькая Земля в голубом облаке, океаны, континенты, еще одно приближение, еще одно – и вот уже Там подкрутили колесико, и ты в фокусе, в центре просыпающегося города, в сыром сквере, в запахе листьев, в середине ноября, в дурном настроении, во второй половине жизни, в первой половине дня, в отчаянии, в дурацком капюшоне, в ожидании…

– Ты не забыл меня тут, Господи?

– Не имею такой привычки.

– Я знаю, Господи. Но народу полно, Ты мог отвлечься, мало ли… Нет, я ничего, я так… Просто криво все как-то. Холодно. Тошно.

– Да неужто?

И озираешься в изумлении, и видишь странный город на холмах, и стены, и башни, и луну, застрявшую в голых ветках, и рассвет, и дворника с метлой, похожего на сонного ангела…

– Иди, иди. Нечего глазеть. Вон тебе и кофе уж сварили, и запах вкусный, и тепло. Посиди, тесты свои проверь… А новости я потише сделаю. Беги, беги.

И снова – Бульварное, Садовое, Кольцевая, Евразия, Глобус…

Иногда мне снится сон, что ты вырос, а я состарилась. Это очень хороший сон. В нем обычно присутствует вокзал Святой Лючии в Венеции. Я встречаю поезд, который привез тебя, взрослого, из Гамбурга или Брюсселя. В моем сне ты изучаешь в тамошнем университете биологию, философию или даже медицину.

Я иду вдоль перрона, опираясь на трость, вглядываюсь в лица, а ты бежишь мне навстречу, высокий и очень красивый. Плечи у тебя широкие и кудри рыжие, а глаза такие же, как сейчас, – насмешливые. И ты обнимаешь меня и говоришь: «Не плачь!»