из одной формы в другую, включая количество и расстояние[393]. Начиная с античности время считалось между-моментным – то есть мыслилось в терминах движения между одной точкой и другой (можно назвать это первичным опространствованием как геометризацией, в отличие от вторичного опространствования в письменной форме, которое мы обсудим ниже). Для античных [авторов] время есть [то, что] «между» (metaxu); для стоиков это «интервал» (diastêma); а для Августина – sentimus intervalla temporum[394]. Но, как показывает Жюльен, это понятие времени как интервала дошло до Китая лишь в XIX веке, вслед за принятием японского перевода времени как [того, что] «между моментами» – дзикан по-японски и шицзян (時間) по-китайски[395].

Альтернативный, более содержательный концепт времени можно найти в китайском понимании космоса/Вселенной или Юй Чжоу (宇宙)[396], где Юй – пространство, а Чжоу – время. Чжоу этимологически связано с колесом повозки, от кругового движения которого время получает свою фигуративную метафору[397]. Сыши также циклично и разделено на двадцать четыре солнечных термина (節氣), обозначаемых сезонными переменами. Например, период около 5–6 марта называется цзинчжэ (驚蟄), буквально – «пробуждение насекомых», что указывает на окончание зимней спячки. В «И цзин» время (ши) также упоминается в терминах случаев: например, говорится о «наблюдении за ши (察時)», «понимании ши (明時)», «ожидании ши (待時)» и так далее[398]. Ши [Shí] также ассоциируется с ши (shì, 勢), что Жюльен переводит как «склонность (propension)» и что можно понять, несколько упрощая, как ситуативное мышление[399]. (Вслед за Марселем Детьеном и Жан-Пьером Вернаном, Жюльен также указал, что схожее мышление можно выявить и в Древней Греции; оно именуется mētis, что Детьен и Вернан обозначают как «хитрый ум»[400]. Хотя софисты освоили концепт mētis, этот способ мышления был подавлен и вытеснен из «эллинской науки».) Связь между двумя концептами, shí и shì, согласно Жюльену, также подрывает идеалистическую тенденцию мыслить исходя из субъекта или «я» и, скорее, подталкивает к тому, что автор называет трансиндивидуальным отношением с внешним миром: субъект конституирован не волей или желанием знать, а скорее тем, что пребывает вовне и его пересекает[401].

Поэтому можно спросить, не составляла ли истина в китайском мышлении подлинного философского вопроса, в то время как среди греческих мыслителей поиск аподиктичности позволил геометрии стать основополагающим режимом репрезентации космоса (времени и пространства) и, таким образом, реконституировать темпорализацию опыта посредством техники. Бернар Стиглер утверждает, что связь между геометрией и временем на Западе продемонстрирована в ответе Сократа на вопрос Менона о добродетели, где первый показывает, что геометрия, по сути, является технической и темпоральной в том смысле, что она требует письма и схематизации. Стиглер искусно реконструирует вопрос о геометрии в качестве вопроса о времени, или, можно сказать, вопроса о ретемпорализации. Напомним, что в этом диалоге Менон ставит Сократа перед парадоксом: если вы уже знаете, что такое добродетель, вам не нужно ее искать; однако если вы не знаете, что это такое, то даже когда вы столкнетесь с ней, вы не сумеете ее распознать. Отсюда следует вывод, что человек никогда не может знать, что такое добродетель. Сократ отвечает на этот вызов хитростью: он говорит, что когда-то знал, что такое добродетель, но позабыл и, для того чтобы вспомнить, ему понадобится помощь. Сократ демонстрирует этот процесс припоминания, или anamnesis, попросив юного необразованного раба решить геометрическую задачу, которую чертит на песке. По Стиглеру, эта операция иллюстрирует техническую экстериоризацию памяти: лишь отметки на песке – форма technē – позволяют рабу очертить границы проблемы и «вспомнить» забытую истину. Как отмечает Стиглер, на самом деле геометрических элементов, таких как точка или линия, не существует, если понимать существование в терминах пространственно-временного присутствия. Когда мы чертим точку или линию на песке, это больше не точка, поскольку это уже поверхность. Идеальность геометрии требует схематизации как экстериоризации, то есть как письма[402]:

Геометрия – это знание пространства, а пространство – форма созерцания. Мышление пространства как такой априорной формы предполагает ту способность к проекции, которую репрезентирует фигура. Но здесь важно отметить, что эта проекция является экстериоризацией не только в том смысле, что обеспечивает проекцию для созерцания, но и в том, что она конституирует ретенциональное пространство, то есть опору для памяти, которая шаг за шагом поддерживает логический ход временного потока, то есть разума, который мыслит[403].

Таким образом, согласно стиглеровской деконструкции, платоновское понятие истины как воспоминания по необходимости дополняется техническим измерением, которое, однако, Платон не тематизирует. Стиглер называет это «прочерчивание линии на песке», эту экстериоризованную память, третичной ретенцией – термином, который он добавляет к первичной и вторичной ретенциям, проясненным Гуссерлем в «Феноменологии внутреннего сознания времени»[404]. Когда мы слушаем мелодию, то, что сразу же удерживается в памяти, есть первичная ретенция; если завтра я вспомню мелодию, это свидетельствует о вторичной ретенции. В таком случае тем, что Стиглер называет третичной ретенцией, будет, например, музыкальная партитура, граммофон или любое другое записывающее устройство, которое экстернализует мелодию в стабильной и устойчивой форме за пределами собственно сознания.

Здесь Стиглер подхватывает нить из «Введения» Жака Деррида в «Начало геометрии» Гуссерля, где Деррида заявляет: что конституирует начало геометрии, так это передача из поколения в поколение, как то утверждает сам Гуссерль; но Деррида добавляет, что это возможно только через письмо, которое гарантирует «абсолютную традиционализацию объекта, его абсолютную объективность». Геометрия не только конституирована передачей (начертанные фигуры), но и сама является составной частью передачи (орфо-графики), без которой «самоочевидность» или аподиктичность геометрии не была бы удержана[405]. Стиглер развивает этот тезис гораздо дальше, интегрируя его с концептом экстериоризации Леруа-Гурана (см. Введение). Технические объекты, по Стиглеру, конституируют эпифилогенетическую память, «прошлое, в котором я никогда не жил, но которое тем не менее является моим прошлым, без которого у меня никогда не было бы собственного прошлого»[406]. Эпифилогенетическая память отличается как от генетической, так и от онтогенетической (памяти центральной нервной системы); по словам Стиглера, это «техно-логическая память»[407], живущая в языках, использовании орудий, потреблении товаров и ритуальных практиках. Тогда мы могли бы сказать, что техника, как идеализация геометрического мышления, записывает время и одновременно вводит в игру его новое измерение – то, которое, как показывает Стиглер, оставалось недоработанным в «Бытии и времени» Хайдеггера.

§ 20.3 Геометрия и космологическая специфика

Если Стиглер сумел извлечь из своей трактовки Платона и деконструкции Хайдеггера концепт времени как техники в западной философии, вряд ли подобное предприятие возможно в случае древнекитайской философии.