Сегодня все эти авторы оказались бы ответчиками по сотням исков о нарушении права копирования. А инженерам многих фирм запрещено изучать патентные фонды: если случайно придумаешь что-то похожее на уже найденное — запрет позволит отбиться хотя бы от обвинения в сознательном плагиате.

Отчего же творцы зачастую поддерживают ограничения права копирования, способные ударить по их собственным интересам?

Вилли Старк — герой «Всей королевской рати» Роберта Пенна Уоррена — изрядно облагорожен по сравнению с прототипом. Губернатор Луизианы Хью Лонг куда более схож с Бэзилом Уиндрипом — героем романа «У нас это невозможно»: Синклер Льюис откровенно агитировал против Лонга в рамках второй предвыборной кампании Фрэнклина Делано Рузвелта. Правда, Старк — как и Лонг, в отличие от Уиндрипа — был убит при странных обстоятельствах, не добравшись до Белого дома.

Ключевой пункт агитации Лонга — обещание поделить все крупные состояния, оставив их обладателем не более $5 млн. Каждый американец надеялся разбогатеть — но такую сумму (по нынешним временам — порядка $300 млн) не рассчитывал добыть даже в самых радужных мечтах.

Ныне творцы поддерживают запреты, сковывающие их самих, в надежде создать шлягер, доходы с которого позволят более не заботиться о хлебе насущном и творить в своё удовольствие. Между тем удовольствия не получится: ограничение права копирования — в конечном счёте ограничение самого творчества. Ибо отрезает от новейших достижений разума каждого, кто не в состоянии оплатить амбиции не только самих творцов, но и скупщиков их прав.

Великая депрессия и естественным образом выросшая из неё Вторая мировая война, помимо прочего, отучили экономически развитый мир подкреплять банкноты (и прочие виды векселя на предьявителя) драгоценными металлами. Привязка сохранялась формально, через доллар, а затем вовсе отменена.

Были к тому и мирные причины. В частности, производство товаров и услуг после войны росло столь быстро, что золотодобытчики при всём желании не могли адекватно наращивать массу своей продукции. Снижать же цены пропорционально соотношению прочих благ к золоту не позволяют ни налоговая политика большинства государств, ни традиция красивых отчётов акционерам.

Увы, общий объём реальных благ поддаётся учёту куда хуже, нежели золотой запас. Отказ от размена бумаги на металл снял тормоз с деньгопечатных станков. Уже десятилетия инфляция — не редкая напасть, сопутствующая социальным катастрофам (вроде проигранных войн, как в осколках восточноевропейских империй после Первой мировой), а повседневная неприятность.

Её даже научились частично прогнозировать. Поэтому многие политики не обращают внимания на предостережение лауреата Нобелевской премии по экономике Фридриха Августа фон Хайека: деньги — единственный эффективный носитель экономической информации, так что любые манипуляции с ними вызывают громадные хозяйственные перекосы.[88]В самом деле, если искажения, вносимые в информационный поток, поддаются предсказанию, то разумный хозяйствующий субъект внесёт соответствующие поправки, тем самым локально компенсируя глобальные последствия политического популизма.

Увы, на такой интеллектуальный подвиг способен далеко не каждый. Причём не только потому, что инфляцию — как любой политический манёвр — можно прогнозировать лишь в ограниченных пределах и — главное — на срок, малый по сравнению с характерными инвестиционными циклами. Но и потому, что не всякий рост цен имеет инфляционную природу.

Мы давно привыкли к перерасчётам доходов и цен былых эпох. Легко признаём богатейшим человеком всех эпох и народов не Уильяма Генри Гейтса Третьего, а Джона Дэвисона Рокфеллера: его миллиард долларов в 1913-м куда дороже сотни миллиардов Гейтса в начале 2000-х. Полагаем гонорары Чарлза Спенсёра Чаплина (даже в ту пору, когда он ещё не был совладельцем United Artists) заметно круче, нежели у Джорджа Тимоти Клуни. Завидуем квалифицированным питерским и тульским рабочим (как тогда говорили, рабочей аристократии) последних лет Российской империи, на чью дневную зарплату можно было накупить недельный запас вкусной и здоровой пищи.

Но каковы были шансы рабочего аристократа — да и аристократа наследственного — на выживание при воспалении лёгких (или, не к ночи будь помянут, туберкулёзе, унесшем в могилу даже Георгия Александровича Романова — младшего брата последнего российского императора)? Мог ли Чаплин в 1920-е за свои гонорары съездить из Голливуда в Сидней — или хотя бы Цюрих — на пару дней перерыва в съёмках? Удобнее ли Рокфеллеру распоряжаться сотнями слуг в своём дворце, нежели Гейтсу — программировать автоматическую деятельность своего знаменитого «умного дома»?

Чаплин в 1925-м был бы готов заплатить за билет на «Боинг-747» существенно больше, нежели Клуни сегодня — если бы вообще знал о возможности авиаперелётов через Атлантику (первый беспосадочный полёт — из Сент-Джонса на Ньюфаундленде в ирландский Чифден — совершили Джон Элкок и Артур Уитгон Браун в мае 1919-го, удостоенные дворянства за такой подвиг, но широкая публика обратила внимание только на полёт Чарлза Августуса Линдбёрга из Нью-Йорка в Париж в мае 1927-го, хотя до того Атлантику пересекли по воздуху — на самолётах и дирижаблях — уже 66 человек). Российская императорская семья несомненно отдала бы целое состояние за любое из множества ныне существующих производных сульфаниламида, способных бороться с палочкой Коха — но Георгий умер в 1899-м, Пауль Гельмо синтезировал сульфаниламид в 1908-м, а Герхард Йоханнес Пауль Домагк обнаружил целебные свойства красного стрептоцида[89]только в 1932-м (и получил за это Нобелевскую премию в 1939-м). А уж Рокфеллер, в последние годы жизни панически опасавшийся любой инфекции (он мечтал дожить до 100 лет, но протянул только 98), и подавно пожертвовал бы половину своих баснословных капиталов за возможность не общаться с потенциальными носителями бактерий.

Я уж и не говорю о почти невообразимом росте возможностей существующей техники. Линдбёрг летел 33 часа — нынче такой же перелёт занимает менее 10 (на «Конкорде» менее 3, но убийство сверхзвуковой пассажирской авиации подорожавшей нефтью — отдельный сюжет). Современные лекарства, как правило, имеют на порядки меньше побочных эффектов, нежели их предки полувековой (не говоря уж о вековой) давности — одно это уже вполне оправдывает многомиллиардные затраты на исследования. Цена компьютера оптимальной домашней конфигурации уже лет десять порядка $1000 — но его производительность за это время выросла едва ли не тысячекратно (на этом фоне подешевение самого доллара на треть[90]— мелочь, не заслуживающая внимания).