татар приведёт. А Пётр Алексеевич словно на прогулке, и точно знает, что его ждёт впереди. Но ведь Алексашка ведал: не было в истории, откуда явились пришельцы из грядущего, никакого похода на Крым в сём году, одна тысяча семьсот седьмом от Рождества Христова. Черкасов ему сам о том сказал. Выходит, и знать они не могли, чем поход обернётся. А государь всё равно спокоен, словно на учениях. Или план какой измыслил, да никому не сказал, кроме того, кто сей план воплощать станет?

Всё прояснилось, когда передовой отряд во главе с государем и светлейшим вышел на высоты перед Ахтиарской бухтой. Городок был малюсенький, скорее, деревня, но в самой бухте имелись два небольших корабля под косыми парусами. И эти корабли, которые явно ранее пытались оную бухту покинуть, сейчас обречённо стояли у самого её выхода.

Ибо путь им преграждали два фрегата под русскими флагами, за которыми маячили суда поменьше — галеры, где на вёслах сидели не прикованные цепями рабы, а «морские солдаты» — первые морпехи русского флота.

— Ты ведь знал, мин херц, — рассмеялся Алексашка. Исхудавший, пропылённый, в истрёпанном кафтане, он выглядел сейчас ничуть не лучше самого государя и всех драгун, что были с ними в корволанте. — Ты знал, что они его здесь и застанут.

— Просто царевич Каплан пить вовсе не умеет, — усмехнулся Пётр Алексеевич. — Всё мне рассказал, как на духу, даром, что поганый. Все ухоронки Девлетки сдал.

Прокатившийся по рядам хохот подбодрил уставших драгун. Они видели окончание этого похода. Для них он завершался триумфом. А для государя… Для него всё только начиналось.

— Мало взять. Надо ещё и удержать уметь, — сказал он Алексашке, когда никто посторонний их не мог слышать.

— Как армии прокормиться, мин херц? — беспокоился Меншиков. — Провиант не бездонный, а тут ещё ораву татар кормить… А чем?

— А мне-то что за печаль? Я их кормить не намерен.

— Как бы с голодухи бунт не подняли.

— Их здесь скоро вовсе не станет, — оскалился Пётр Алексеич. — Велю всем, кто магометанской веры, убираться к султану под бок. Кто захочет остаться, пускай крестится. Кто не пожелает креститься, пусть уходит… Всё, Алексашка, закончился Крым. Теперь имя ему прежнее вернётся — Таврида. И быть Тавриде губернией российской.

— Быть войне, мин херц.

— А я готов, Алексашка. Я к тому шесть лет готовился… Вон, глянь, на мысу — видишь? Там некогда Херсонес Таврический стоял. Князь Владимир здесь крещение принял и отсель крест на Русь принёс… Века прошли с тех пор, как христиан изгнали из сей святой земли. Но мы вернулись, Алексашка. Мы — вернулись. Теперь уже навсегда!

На мгновение Меншикову, глядевшему на место, где некогда стоял древний Херсонес, почудилось, будто в мареве жаркого воздуха, поднимавшегося над мысом, показались очертания старинного храма. Сморгнул — и видение пропало.

Интермедия.

— Думаю, не следует ожидать в этом году свежих рабов из Крыма.

— Думаю, и в следующем тоже с этим товаром будет непросто.

— Царь Пётр может разорить Крым, но он никогда его не удержит. У него нет путей снабжения, и…

— Петра можно считать кем угодно, но только не авантюристом вроде Карла Шведского. Полагаю, огромные запасы провианта, которые он копил в южных провинциях, были избыточны для его армии. И сейчас вместе с этими запасами в Крым пойдут люди. Для начала к солдатам присоединятся строители и корабельщики. А за ними настанет время крестьян.

— Но татары не позволят русским хозяйничать на их земле.

— Вы полагаете, Пётр позволит татарам хозяйничать на земле, перешедшей под его скипетр? После всего, что они творили с русскими на протяжении веков? Вы наивный человек. Я полагаю, он выселит татар в пределы Османской империи.

— Но это практически объявление войны султану. А у того руки связаны походом сразу двух армий.

— Султану некуда спешить. А Петру следует поторопиться, если он хочет вернуться в свой Петербург живым и здоровым… Чума в Польше должна его отрезвить.

Глава 15. Детектив XVIII века

1

А в Петербурге зарядили дожди.

Август в этом году выдался неустойчивым. Иной раз дождь был тёплым и пролетал над городом, начисто умыв его от пыли. А иной раз «заряжал» на пару дней кряду, принося с собой зябкий, совершенно не летний холод.

Часть работ на это время вынужденно прекращалась. Работники проводили те дни либо в своих бараках, занимаясь прикладным рукоделием, либо искали возможность кому-то по дому помочь и подшабашить — медяки лишними не бывают. Это правилами не возбранялось при условии, если не покидать пределов Петербурга. Вот если покинули, тогда могут и беглыми объявить.

Затихал и молодой ещё преступный мир будущей «северной Пальмиры». Он просочился сюда вместе с работными людьми из других городов, большей частью Москвы и Новгорода. «Лихие людишки», из-за выяснений отношений между «кланами» временно не очень беспокоившие почтенных горожан, где-то с год назад начали нехорошо активничать. Девиер, даже будучи генерал-полицмейстером, ничего толком не мог с этим поделать. Его люди ловили какую-то уличную шпану, но в целом системной работы по «тёмному элементу» не велось в принципе. Её и в Европе особо не велось, но под рукой у Антона Мануиловича всё же находились люди, которые такой опыт имели. Однако использовать их в чём-то, кроме уголовного сыска, Девиер — ещё не граф — даже и не пробовал.

Дождь поливал улицы-линии нового города три дня подряд, после чего наконец угомонился. И выглянуло солнышко, принеся с собой замечательное, яркое, радостное тепло. Но совсем не радостно было коменданту порта, когда один из лодочников обнаружил рядом с пирсом зарезанного матроса. Убийство вызвало тихую панику среди руководства города, ведь убитого быстро опознали как члена команды голландской торговой шнявы. И разумеется, тут же вспомнили о следственном отделе.

«Следаки» вышли на место полным составом — все четверо, трое «немезидовцев» и Ерёма, бывший приписной, а теперь вольный человек. Правда, его предупредили, что вольный он ровно до тех пор, пока работает в отделе, и Еремей старался, применяя свои нетривиальные умения как умел. Вот и сейчас, пока «следаки» в егерской униформе разгоняли зевак подальше от места преступления, он внимательно «срисовал» оное, а его фотографическая память запечатлела каждую подмеченную мелочь. Он-то и рассказал Юрию самое интересное — предварительно отозвав в сторонку, чтобы никто посторонний не слышал.

— Слышь, Николаич, чего сказать тебе хочу… Я-то всякого перевидел, и душегубства тоже, однако ж видал я такую же рану, не так и давно.

— Ты из лесных, что ли? — понимающе усмехнулся Юрий, примерно догадываясь, где именно мог повидать всякого его подчинённый.

— Да я не душегубец, Николаич, — Ерёма доверительно понизил голос до шёпота. За минувшие месяцы он приоделся, аккуратно подстриг бороду. ­– От барина бегал. Злющий он у нас был, страсть — Михайла Ромодановский, князь-кесарю родич. К одной ватаге было прибился. Ватажники беглых не шибко жалуют, мы люди тихие. На дела меня не брали, токмо опосля, как добычу тащить… Словом, недолго я там пробыл, как воевода и накрыл ватагу. Едва ноги унёс. Сказался другим прозванием, будто я из государевых крестьян. Хорошо хоть имя крёстное то же. Меня к работам и приписали, всё кусок хлеба и всяко лучше, нежели у барина… Тока ты ж меня не выдай, Николаич. Запорют и обратно в неволю вернут.

— Я своих не сдаю, Еремей. Перебьётся твой барин.

— Храни тебя бог, Николаич.

— Ладно, давай о деле.

— О деле так о деле. Я и говорю: уж больно два душегубства на одно смахивают, — сказал Ерёма. — Помнишь — о прошлом годе из реки покойника выловили, опосля того, как котёл на лесопилке рванул? Вроде и убивцев после взяли, и багинет в их барахле нашли, и нынче рана не от багинета, будто шпагой кто уязвил, а словно одна рука те удары наносила. Ровно в то же место, с той же стороны, с тою же силою. И снова у воды.

— Те двое, которых мы взяли, вроде бы и признались, и показали, как всё было — всё сошлось, — у Юрия всё внутри похолодело от нехорошего предчувствия. — Разве только… там был кто-то третий, о ком они намеренно умолчали.

— Расспросить бы их ещё разок, Николаич.

— И я о том же подумал…

В этот момент Юрий возблагодарил все силы небесные, что никому не отдал тот свой «улов». Мол, слухи распустили, что они на дыбе души свои Богу