Мне больше не за что было зацепиться, кроме как за жилище этого типа в миле вверх по дороге. Я проехал мимо поворота к нашему прежнему дому и остановился у следующего, чуть дальше и с другой стороны, но машины, которую искал, не увидел. Замедленная реакция на то, что случилось в кафе, определяла мое поведение — оно было странным и дерганым.

Две минуты спустя я выехал на подъездную дорожку и свернул за почтовым ящиком с именем «Коллинз». Мне пришло в голову, что мы с Кэрол никогда не заезжали так далеко по этой дороге, и я понять не мог почему. Да, в районе было полно достопримечательностей, и все они находились в других направлениях, но все же это казалось странным. Видимо, есть такие дороги, по которым не ездишь, пока нечто всесильное не заставит тебя. Дорожка, петляя, уходила вправо и в конечном счете заканчивалась «ватрушкой» перед новым домом, который был в два раза больше нашего, но вполовину менее привлекательным. Перед небольшим, похожим на сарай сооружением выстроились малолитражка, микроавтобус и темно-зеленый внедорожник. Машины на все случаи жизни. Я припарковался так, чтобы заблокировать все три.

Я позвонил, и минуты две спустя открылась парадная дверь.

Человек, которого я встретил перед «Горным видом», за прошедшие сорок минут сумел взять себя в руки и, возможно, выглядел вполне нормально для внешнего мира, включая жену и детишек, которые кричали и смеялись где-то в глубине дома.

Он готов был нацепить добрососедскую улыбку, но внезапно окаменел.

— Привет, — сказал я. — Не уверен, помните ли вы меня. — Я сделал паузу. — Мы встречались пару дней назад у дома, который продается. В миле отсюда.

— Верно, — холодно ответил он, зная, что мы виделись и после. — Конечно.

— Ричард, кто там?

Из кухни вышла улыбающаяся женщина. Она была худенькая, как тростинка, приблизительно того же возраста, что и муж, и, судя по ее виду, воспринимала мир исключительно позитивно.

— Начинаю серьезно подумывать, чтобы приобрести этот дом, — сказал я, улыбаясь ей, но продолжая обращаться к нему. — Хотел задать вам несколько вопросов, прежде чем привезти семью на смотрины.

— Каких вопросов? — спросил Коллинз.

— Да вы заходите, заходите, — позвала его жена. — Я только что приготовила кофе.

— Премного благодарен, мадам, но у меня мало времени. Мне и нужно-то всего ничего.

Она закатила глаза, словно незнакомцы, стучащиеся в дом, никогда не остаются на кофе, и с улыбкой удалилась.

Я отошел от парадной двери, приглашая его последовать за мной.

— Что вы хотите? — тихо сказал он.

— Пару слов. Я не уйду, пока не поговорю с вами.

Он прошел со мной полпути до моей машины и остановился:

— Хватит.

— Вы не хотите рассказать, что случилось в Блэк-Ридже?

— Не понимаю, о чем вы.

— Я видел вас на Келли-стрит. Вы выходите из бара, когда слышите шум… и находитесь достаточно близко, чтобы увидеть цвет волос девушки, только что размозжившей себе голову о стекло. Но вы не пялитесь на нее и не отворачиваетесь, вы убегаете так, будто заняты чем-то другим. Вот о чем я.

— Это было… тягостное зрелище.

— Вообще или лично для вас? Вы знали Джесси?

— Нет. Ну, я, разумеется, ее видел. Я сто раз пил там кофе.

— А более близко с ней не были знакомы?

— Нет, конечно. — Он пытался хорохориться, но за этим не чувствовалось уверенности.

— Вы всегда выпиваете по утрам? По вам не скажешь.

— Я… у меня много проблем. С бизнесом.

— Ясно. И деловые проблемы привели вас вчера в «Хоуп мемориал»?

Он уставился на меня:

— Что?

— Я навещал кое-кого. А когда выезжал, ваша машина как раз сворачивала на парковку. Странно, что несколькими минутами ранее я видел в больнице Джесси Корнелл.

— Я бы хотел, чтобы вы ушли.

— Само собой. Но потерпите еще немного. Прежде чем Джесси убила себя, она сделала кое-что еще. Вы знаете что?

Он напряженно посмотрел на меня:

— Я ей-богу не понимаю, почему вы решили…

— Она сунула руки под клапан кофейного автомата. Под струю горячего пара. И держала их там, пока они не пошли пузырями. Я был в пятнадцати футах от нее и, клянусь, почувствовал запах обваренной кожи. Разве это не странно?

Он тяжело проглотил слюну, глаза его остекленели.

— У вас такая милая жена, — сказал я. — Может, слишком милая. Я знаю, как это бывает.

— Немедленно покиньте мой дом, — потребовал он. — Сейчас же. Или я вызову полицию.

— Они все еще заняты в кофейне. Им понадобится время, чтобы приехать. А я уже здесь. — Я позволил ему обдумать это. — Но вы правы, я злоупотребляю вашим терпением.

Перед тем как сесть в машину, я повернулся. Он так и стоял на прежнем месте.

— И еще одно, — сказал я. — Та семья, что жила неподалеку.

Он молча ждал продолжения.

— Это был я. И умер мой сын.

С десяти футов я увидел, как он вздрогнул.

— Буду признателен, если вы перестанете распространять слухи, — попросил я. — Потому что это штука обоюдоострая. Вы понимаете?

Он едва заметно кивнул.

Я сидел на пристани над озером, когда пошел дождь. Сперва между деревьями сгустился туман, потом он поднялся выше и постепенно распался на капли. Капли, падая на поверхность озера, мгновенно и беззвучно исчезали.

Я провел там больше часа, куря сигарету за сигаретой. День клонился к вечеру. Температура упала на пять градусов и явно не намеревалась останавливаться на достигнутом. Дождь должен был скоро кончиться, потому что в противном случае грозил перейти в снег. Мой плащ остался в машине. Я дрожал. В том числе и от холода — я чувствовал, как он поднимается от воды, почти видел, как он собирается над поверхностью.

Я сидел и думал о лицах.

Во-первых, о лице, которое видел в зеркало заднего вида, отъезжая от дома Коллинза.

Во-вторых, о лице Джесси перед тем, как она бросилась вон из этого мира.

Я знаю, что, если долго вызывать перед мысленным взором какой-то образ, в особенности воспоминание, можно уверовать во всякие странности. Образ постепенно видоизменяется, воображение переформирует его, создает что-то похожее на реальность, но реальность эта лежит далеко, в нейтральной полосе между миром и вашим представлением о нем. Еще я знаю, что мы склонны видеть тенденции там, где их нет. И тем не менее я верил, что нашел некую закономерность.

На лице Коллинза был написан неприкрытый ужас. Страх человека, который знает, что совершил нечто ужасное.