Уже потом, вечность спустя, стоя у братской могилы, где предположительно были зарыты тела родителей, Саша вытащил наружу этот старый ответ, успевший изрядно пообтерхаться и сгладить некогда острые углы. Тогда, провожая его в сараевском аэропорту, отец с матерью абсолютно точно знали, что прощаются навсегда, и изо всех сил старались не показать этого сыну. Сыну, а заодно и ненасытной смерти, встающей над миром, расправляя затекшие члены для кровавой потехи. Чтоб не обратила внимания на беспорядок, происходящий прямо перед ее безносой мордой, чтобы не заметила, как они спасают, вырывают из ее костлявых клещей своего единственного ребенка.

Отцовский прогноз оправдался в очередной раз — и относительно последнего прощания, и во всех прочих деталях. Февральский референдум, утвердивший боснийскую независимость, приблизил войну, хотя шанс избежать кровопролития все же оставался. Огромное большинство людей были до смерти напуганы ожесточенностью резни в соседней Хорватии; никто не желал такого же здесь, дома. Жители Сараево вылезли наконец из ночных клубов: по городу пошли антивоенные демонстрации — последняя отчаянная попытка спастись до того, как их с неизбежностью поведут на убой. Но кто-то сильной рукой уверенно направлял события в нужное ему русло. Апрельская демонстрация была расстреляна неизвестными снайперами. В начале мая сербская армия покинула город. Арьергард уходящих был атакован босняками и уничтожен. В ответ сербы блокировали Сараево и начали артиллерийский обстрел. Война стала фактом.

Саша вернулся в Боснию осенью — внештатным фотокорреспондентом крупной лондонской газеты. К тому времени родители его были уже мертвы. Их застрелили снайперы. Вышли вдвоем на улицу за продуктами, вдвоем и погибли, рука в руке. Саша узнал об этом только через несколько недель, дозвонившись соседям.

Взгляд через объектив фотоаппарата будто менял события, делал отношение к ним другим, перенося его из области сопереживания в профессиональные поля интересного ракурса, правильного освещения, точной выдержки, композиции. Это помогало выжить и не сойти с ума при виде выпотрошенных человеческих тел на улицах сожженных деревень, при виде осенних рек, вспученных раздувшимися трупами. Как-то раз отец сказал Саше, что люди на войне делятся на две категории: тех, кто убивает, и тех, кто прячется. Тогда к какой категории относился он, фотограф, щелкающий затвором камеры рядом с убийцами, передергивающими затвор автомата, снимающий их жертв, не успевших спрятаться? Кем был он сам — убийцей или жертвой?

А может быть, отец ошибался, или правота его относилась к прежним войнам, отличавшимся от этой, нынешней? Возможно, теперь появилась третья, странная, какая-то даже потусторонняя категория людей: те, кто упорно продолжает делать вид, будто ничего не происходит. Часто Саше приходилось наблюдать странную картину совершенно обыденного поведения людей на фоне пляшущей вокруг смерти. К примеру, в Сараево, где линия фронта проходила по улицам пригородов и перестрелка велась практически через шоссе, из одного ряда домов по другому — даже там в соседнем дворе люди могли мирно вскапывать огород, будто не слыша свист летящих над их головами пуль и грохота снарядов, рвущихся в сорока метрах от окучиваемой грядки.

Казалось, их интересовал исключительно конкретный кустик картофеля — в точности как Сашу, тщательно вычисляющего подходящую диафрагму перед тем, как сфотографировать расстрелянного ребенка. Или это тоже был всего-навсего один из способов спрятаться, убежать от невозможной реальности? Ведь в реальном мире спрятаться было так трудно: убийцы находили и вытаскивали тебя и твоих детей из любых погребов и схронов… Да и можно ли безвылазно просидеть в погребе неделю?.. месяц?.. год? И люди прятались в упрямое непризнание того, что весь этот ужас может происходить в созданном благим Богом мире.

В ноябре 92-го Саша вместе с большой группой журналистов оказался в городке под названием Пале, ставшим столицей боснийских сербов. Расположенный в считанных километрах от сараевского фронта, он выглядел на удивление пасторально. После полудня зашли перекусить во вполне приличный ресторан. В углу шумела пьяная компания, одетая по местной моде: в разномастный камуфляж без знаков отличия.

— Русские добровольцы, — шепнул Саше местный пресс-атташе. — Казаки. Пьют по-черному, но воюют хорошо. Вы только на них лучше не пяльтесь: чуть что, лезут драться. Сумасшедшие на всю голову… Не смотрите, не смотрите!..

Но было уже поздно.

— Эй ты там! — крикнул по-русски через весь зал здоровенный бугай в буденовских усах и кепи с кокардой четников. — Да-да, ты, с фотоаппаратом — журналюга. Ты чего на меня вылупился, сука немецкая? Снять хочешь? Щас я тебе рыло-то начищу… Падлы… Мы тут кровь проливаем, а они — понапишут всякого дерьма…

Он встал, с грохотом опрокинув стул, и покачнулся. Саша быстро сунул аппарат в кофр и отодвинул от греха подальше, на случай драки. Сидевший рядом репортер побледнел. Бугай надвигался на них с самыми серьезными намерениями, цепляя по дороге столы и стулья, и, казалось, ничто уже не может остановить его танкообразного приближения.

— А ну стоять, Витя! — раздался негромкий окрик с «казачьего» стола. Бугай встал как вкопанный. — Назад!

Усач как-то беспомощно развел руками и повернул назад.

— Ты чего, Колян? — виновато бормотал он, поднимая свой стул и усаживаясь. — Кого защищаешь, подумай… Уже и рыла этим гадам не начистить… беспредел какой-то… Чего лыбишься-то?

Но улыбка всемогущего «Коляна», одним словом остановившего пьяную танковую атаку, была адресована не ему. Саша разинул рот в полном изумлении. На него смотрели знакомые голубые глаза под белесыми ресницами. Колька! Это и в самом деле был Колька!

Потом они долго сидели вдвоем в опустевшем ресторане и пили, не закусывая и не пьянея. Колька рассказывал с трудом, часто останавливаясь и молча куря, как будто собираясь с духом каждый раз, когда требовалось произнести еще несколько фраз. Почти сразу же после сашиного отъезда в Волгоград вернулась некая девица по имени Света, уехавшая за два года до этого на заработки в Европу. Вернулась одна, хотя уезжала вдвоем с подругой. На вопросы о последней отвечала с завистливым вздохом, что подружка вышла замуж за бельгийского миллионера, в доме у которого работала горничной.

— Жаль, мне не повезло, как Машке, — говорила она, обводя сокрушенным взглядом затаивших дыхание слушательниц. — У нее хозяин оказался и богатый, и молодой. Видели бы вы их вместе! Какая пара, какая любовь!.. Кино, блин! А мне вот старик попался. Тоже богач, причем без детей. Звал замуж, да зачем мне такая развалина? Что, я себе молодого не найду, что ли? Найду, как нехрен делать…

Светкин вопрос и в самом деле казался чисто риторическим — по арсеналу косметики и по умопомрачительному гардеробу она могла дать сто очков вперед любой местной красавице. Драгоценностями была обвешана, как новогодняя елка игрушками. В общем, головокружительный запах успеха так и порхал вокруг нее, сидя верхом на облаке дорогих французских духов.

С этой-то сучки все и началось. Сашиной Вике, кровь из носу, втемяшилось пойти по светкиным стопам, тем более что никаких сложностей на этом пути, по светкиным же уверениям, не предвиделось. Поработать всего годик и обогатиться на всю жизнь — чем не вариант? И главное, никакой грязи: вот, к примеру, Светка исполняла строго обязанности домоуправительницы, вела хозяйство, и никто к ней даже приставать не смел. На эти случаи в цивилизованных странах имеется полиция. А тряпки и драгоценности — ну, это, сами понимаете, — зарплаты там — не чета нашим, плюс подарки на праздники… а уж праздников там — видимо-невидимо, как у нас — грязи! И все какие праздники — закачаешься вспоминать…