Ладно… Ушел… Я лежала и думала, что умерла. Все. Нет меня. Тела у меня моего больше не было. И внутри… Все было не мое… Как-то я выползла из этих кустов, подтащила к себе одежду. И тут еще страх жуткий пришел за моих. Я поняла, что, если себя в руки не возьму, не скрою от них все это, они просто умрут. Ну, ты знаешь, они меня поздно родили. Я все время за них боялась, ночью все заходила к ним, слушала, как они дышат. Тебе не понять, у тебя молодые родители были тогда…

– Еще как понять, Оль, еще как понять, – прошептала Таня.

– В общем, как ты понимаешь, некуда мне было идти, кроме как к Машке с Аней. Мама-то моя дома сидела, меня к обеду ждала. Этим уже было по одиннадцать лет. Главные мои дружбаны. Маша мне открыла. Я ей говорю: «Мне надо срочно в душ, пусти». Пошла, час наверное, стояла. До сих пор во сне это вижу. Хорошо, что редко. И вот я выхожу, а Анечка дает мне своей мамы сарафанчик. Ты представляешь, какая умная! Не то чтоб она поняла, что со мной стряслось, но – почувствовала, что ли, что надо сделать. Я теперь уже знаю, что чувствуют они совсем по-другому, чем мы. Им слов не надо. И потом… Она мне показывает на мои шмотки, на подстилку пляжную – все сложила в пакет, ключи от квартиры и книжку мою отложила, а про пакет говорит: «Выбросить?» Я только кивнула. Потом Машка моей маме позвонила: «Оля у нас, с Аней играет. Можно она у нас переночует?» Конечно, было можно. Аня, как медвежонок мягкий, притулилась ко мне, убаюкала. Так мы с ней вместе и уснули. Машка и своим родителям наплела, что мы заигрались и притомились, что моя мама разрешила. На следующий день мои на дачу уехали. Мне можно было с ними не ехать, отказаться: уже большая, студентка. Вот я за два дня как-то очухалась. Анечка от меня не отходила. Если б не она, не знаю, смогла ли бы вообще дальше жить. Я внутри вся пустая и черная была. А она эту пустоту своей любовью наполнила. Куда мне без них, скажи?

– Олечка, миленькая моя! Как же ты мне ничего не рассказала! Я бы была с тобой. Я бы поняла…

– Не могла, Тань. Даже мысли такой не было – кому-то что-то рассказать. Только забыть. Задушить в себе, чтобы не расползалось. Теперь – могу. Ушло почти совсем. Далеко. На жизнь не влияет. Освободилась. Но знаешь, тут еще интересное было. Я этого мужика потом встретила. Зимой. Шел у нашего метро под ручку с теткой и ребенком. Такой, знаешь, в шапке, обычный мужик. Он меня не узнал. Зима. Ничего, кроме носа, не видно. А я его узнала. Меня при виде его рожи ужасом накрыло. Вот тогда, если бы был у меня пистолет или нож, я бы применила оружие. Наповал бы их всех уложила, вместе с дитем. Я пошла за ними. Понимала, что ничего не сделаю. Только ради своих папы с мамой, чтоб они из-за этого подонка не погибли. Но мечтать – мечтать-то я могла! Все увидела: дом, подъезд, куда вошли. Даже догадалась, где живут: свет зажегся на пятом этаже в двух окнах сразу. И стала я туда приходить. Просто приду, сяду на лавочку и сижу. И представляю себе всякое. Ну, например, что дом взрывается. И этот гад сдыхает. Но не сразу. Сначала я к нему подхожу и спрашиваю: «Помнишь меня?» Ну и все такое… Или, например, как у него в квартире начинается пожар. И он весь в огне выскакивает на балкон, а я сижу и смотрю. Он орет: «Помогите!!!» А я – сижу и смотрю. Мне от этого сильно легчало. Но я, конечно, себя извела вконец. Стала как одержимая. Чуть свободная минута, иду к его дому. Жду. Там ребята на площадке тусовались вечерами. Нормальные ребята. Стали со мной говорить, откуда я и что тут сижу. Ну, я наплела, что воздухом дышу, у нас у дома ремонт, сесть негде. Что болела долго, а теперь должна дышать. Так они курить стали в сторону, чтоб не на меня. Траву, кстати, курили.

Однажды опять пришла, дело уже к весне, дни подлиннее. Тут жена этого гада вышла с их сыночком погулять. Он стал канючить, что лопаточку дома забыл. Возле лавки лежала чья-то лопатка, я ее обтерла руками, подала ему. Мамаша заценила. Села рядом. А меня как озарило. Вот не хотела с ними говорить, не хотела с этой лопаткой затеваться, а тут пошло само собой. Помимо моей воли. Я говорю: «Ах, какой хороший мальчик, как тебя зовут, сколько тебе лет?» Он гордо отвечает, как в саду учили, наверное: «Я Вова Сиянко, мне пять лет. У меня мама Лена и папа Витя!» Мама Лена вся аж надулась от гордости – вот как сказал! И я похвалила его от всей души. Мамаша еще прибавила про фамилию, что они такие сиятельные, сияют во всей красе. Я поддержала. Редкая, говорю, фамилия. Первый раз слышу. А как пишется? На конце «а» или «о»? Оказалось, «о». Поковырялся Вова Сиянко в грязи, ушли они. Лопатку с собой унес. Запасливый. А я осталась сидеть. Потом ко мне одна девчонка из компании подходит. И спрашивает: «Ты этих знаешь?» – «Кого – этих?» – «Ну, этих, бабу с сопляком». Я сказала, что первый раз вижу. Она мне: «Ты с ними не разговаривай. У них отец гад. Убить может». Тогда я поняла, что этот скот многим жизнь переломал. И все боятся, молчат, вроде меня. И вот тут я догадалась, что надо делать. Что-то ведь надо было делать, иначе я бы с ума сошла. Я девчонке говорю: «Ты можешь его фото незаметно сделать?» Бред, да? Вроде не знаю их, а фото прошу. Но с другой стороны, все как бы нормально, как само собой разумеется. Она говорит: нет, фото не могу. Фотика нет, а если б и был, боюсь. Я, говорит, тебе его нарисую. Она, видно, подумала, что мне нужно на всякий случай, чтоб остерегаться. Достает из сумки блокнотик и в два счета шариковой ручкой делает точный портрет. Даже выражение глаз бешеное, рот ощеренный. Ни одна фотка не передаст. Она, оказалось, в архитектурном училась, рисунок в профессию входит.

Я пришла домой. Взяла пишущую машинку. Тогда еще компы мало у кого были. Напечатала крупными буквами текст. «Внимание! Будьте осторожны! В доме номер… квартира… улица… живет Виктор Сиянко. Вот его портрет. Он – насильник». Дальше я коротко свои обстоятельства изложила. И просто посоветовала остерегаться. Имя свое я не назвала, конечно. Приклеила к объявлению картинку, пошла в копи-центр и размножила на все деньги, что у меня тогда были. Дальше – просто. Пошла по району и расклеила на каждом столбе. В его подъезде все двери обклеила.

Ты даже не представляешь, как мне было хорошо. Это, знаешь, как после отравления рвет. Вывернуло наизнанку – и полегчало. Смотрю вокруг – весна, птички щебечут. Небо голубое…

– А дальше? Так все и кончилось? Бедная ты, Оленька моя. Я даже и представить себе такое не могла. Думала всегда: ты самая счастливая.

– И хорошо, что так. Если бы меня жалели, я бы расквасилась совсем. И тогда никакой такой случай не подвернулся бы. Концентрация бы не произошла. А дальше… Они, видно, Сиянки эти, стали листочки срывать. Но! Эти мои листовочки все равно появлялись! И не только мои. Кто-то от руки печатными буквами, кто-то – тоже на машинке, но писали примерно одно и то же. Про парк, про пляж, про крики, такие же точно, как он на меня тогда орал. Но с некоторыми бывало и в подъездах, и в подвале. Разные даты. Но общее одно: плакаты выходили всегда с его портретом.

– Не повезло мужику, да?

– Должно было когда-то и не повезти. Много лет везло. Девчонки молчали. Но знаешь, я давно уже наблюдаю: все равно, рано или поздно, весь гной прорывается. Зреет, зреет, а потом наступает критическая точка. И конец. Вот почему-то меня кто-то выбрал, чтоб все это с другими закончилось. Может, потому что я упертая такая. Или не упертая, а просто сдвинутая была. Но увидела-то я его у метро случайно! Я ж его не искала. Это потом… Вот как это понимать?