Нет? И не хотите знать, правда? На черта она вам!

— Ну, это ты совсем уж заврался. А что ты, собственно, хочешь от жизни?

— Я хочу жизнь увидеть… Я хочу куда-нибудь ездить или работать… Я океан хочу увидеть…

Обычное мальчишеское. И с Георгием это было. Но в одиночку мальчик с этим не справится.

— Работать я тебя устрою в два счета. Но ведь учиться все равно надо.

— Я знаю, вы можете… — заторопился Левик.

— Ну вот что, — сказал Георгий, — для начала ты все-таки пойдешь в школу. Я тебе записку напишу насчет двух пропущенных дней. Ведь так, налетом, ничего в жизни не делается. Но я тебе обещаю и работу, и море, и вообще познание жизни…

Левик прислушался.

— Хорошо, — быстро прошептал он. — Я сейчас уйду. Только вы ничего не говорите…

В коридоре шлепали туфельки Эвники. На пороге кухни она постояла, точно прислушиваясь к тому, что здесь происходит, потом прошла к окну и примостилась на подоконнике, поджав под себя босую ногу. Левик бесшумно выскользнул из кухни, и почти тут же за ним захлопнулась входная дверь.

Георгий заварил кофе в маленьком медном сосуде — джзве и налил себе полный стакан напитка, «отгоняющего сон и вселяющего бодрость», как сказано в древней рукописи.

Он знал, что Эвника, которая будто безучастно смотрела во двор, следит за каждым его движением. Он уже хорошо знал ее короткие взгляды из-под опущенных ресниц, стремительные, все улавливающие.

Она ему нравилась и сейчас — в халате поверх мятой ночной рубашки, в растоптанных шлепанцах на босу ногу. Но все-таки могла бы она приготовить ему ванну, заварить кофе! Наконец, поинтересовалась бы, почему ее сын не пошел в школу…

— Чем ты недовольна? — спросил Георгий. Он не мог сейчас молчать.

Не отрываясь от окна, Эвника передернула плечом:

— Я всем довольна. День одна, ночь одна… Вчера у Самвела двадцатилетие свадьбы было. Три раза звонили, звали нас…

— Ну и пошла бы…

— Думай, о чем говоришь! Я не девчонка — идти одна на кутеж.

— У меня вчера человек погиб.

— Не беспокойся. Суринов сказал, что тебе ничего не будет. Ты не виноват. Мог бы не сидеть там всю ночь.

— Никто меня не обвиняет, — сказал Георгий устало. — Дай мне переодеться. И скажи: где наш холодильник?

— Я его обменяла. Мне дадут новый.

— Кто это меняет старый на новый?

— Новый будет через два месяца. Прямо из магазина.

— Ты просто его продала, — сказал Георгий. — И я не знаю, для чего ты это делаешь. Что тебе приходит в голову?

— Это — мое дело, — сказала Эвника.

— Я еще понимал, когда ты продала ковры, занавески. Но чем тебе помешал холодильник?

— Ты не мужчина, — презрительно сказала Эвника. — Настоящие мужчины не замечают таких вещей. Скоро ты станешь лазить в мои кастрюли.

— Ну, кастрюли у тебя всегда пустые.

Георгий встал. Все равно она не даст ему переодеться. Да и поздно уже. В передней он вытер тряпкой туфли и почистил костюм. Эвника всхлипывала. Нельзя было оставить ее плачущей. Он вернулся, стараясь найти слова утешения. Эвника сидела поникшая, несчастная.

«Ну, чего тебе не хватает?» — хотел спросить Георгий. Но она вскинула на него засиявшие глаза и бросилась ему в руки с той стремительностью, которой он никогда не мог и не хотел противостоять…

А потом, прижимая ее к себе, охваченный дремотой, Георгий со всем соглашался:

— Да, да, да… Делай как знаешь, как хочешь…

Ну, продала ковры, тряпки, скатерти… Пусть! Их покупала Нина. Тут все можно понять. Но была бы хоть чуть терпимее к детям. Чем виноваты дети? Когда-то Георгий думал, что они заберут всех ребят и поедут на каникулы к морю или в горы. Ему казалось естественным попросить Эвнику собрать детям посылку к Ноябрьским праздникам или к Новому году. Сейчас он отказался от этого заблуждения. Тут ничего нельзя было сделать ни логикой, ни убеждением, ни лаской.

— Наверно, это сильнее тебя, — исчерпав однажды все доводы, отступил он.

Она сидела напряженная, дрожащая и только при этих словах подняла на него глаза.

Письма Нины Эвника потихоньку вскрывала, а потом заклеивала снова. Это он понял, когда однажды заговорил с ней о том, что Нина и дети должны вернуться в город и надо подумать об их устройстве.

— Она же сама хочет остаться там. Ей уже и квартиру по службе дали. Для чего ты будешь тащить ее сюда?..

О том, что Нина получила квартиру в заповеднике, она написала Георгию в последнем письме, которое он распечатал на работе.

— Откуда ты об этом знаешь?

Эвника стала лгать неправдоподобно, неубедительно и, запутавшись, плакала злыми, горькими слезами.

Георгий искал и находил для нее оправдания. Вызывая в себе жалость и сочувствие, он гладил ее маленькие руки, целовал заплаканные глаза, утешал словами, лишенными логики и смысла.

Потом он написал Нине, чтоб она адресовала свои письма до востребования. Прочитав, он рвал их, а затем шел в комнату к бабушке Заруи и отлеживался там, пока его душа не приходила в равновесие. Эвника не любила, когда он бывал в том старом доме. И сейчас она заметила порезы на лице Георгия:

— Ты опять был у старухи?

Без крайней необходимости Георгий не лгал:

— Я приехал в пятом часу и не хотел тебя будить.

— Где твой дом? Здесь или в ее логове? Комнату надо сдать в горсовет.

Георгий берег каждую минуту отдыха. Ему давно надо было идти. У дома дежурила машина, и Ваче перевернул не одну страницу нескончаемой книги о подвигах древних правителей и полководцев. Он сел.

— У этой комнаты есть хозяин. Она принадлежит Артюше.

— Здесь все хозяева, кроме меня.

— Что ты выдумываешь! — сказал Георгий.

— Если сегодня с тобой что-нибудь случится, твоя жена завтра выкинет меня на улицу.

— Что со мной может случиться?

— Ни один человек не знает, что его ждет.

— Чего ты хочешь? — спросил Георгий. — Для чего ты меня хоронишь?

Она замолчала. Георгий знал — теперь это надолго.

— Будь внимательней к своему сыну, — сказал он с порога, — мальчику не очень-то хорошо.

«А кому из нас хорошо?» — подумал он.

— Как тебе живется, Ваче?

— Весна жизни, — философски ответил Ваче, натягивая темные, противосолнечные очки.

У Георгия сидел Амо Бекоян. Солидный, не заискивающий перед начальством, знающий себе цену. Он только что приехал из деревни, где лечился от ломоты в костях и суставах.

— Тяжко болел, — степенно объяснял он, разминая сигарету, — ни один доктор мою болезнь не понял. Мать вылечила. Старые люди знают. До восхода солнца, — он многозначительно поднял палец, — по росе в горы ходила,