Сенат мог праздновать победу: опасные бунтовщики усмирены, спокойствие восстановлено, выскочкаконсул опозорен. Ведь он не только предал недавних союзников, но и совершил клятвопреступление, ибо обещал Сатурнину и его сторонникам неприкосновенность, а их перебили (Цицерон. За Рабирия. 28). Но дело было не только в репутации. Аграрный закон, за который столько бился Сатурнин и на который так рассчитывал Марий, остался лишь памятником права — сенат провалил его реализацию (Цицерон. За Бальба. 48). В 100 году в Цизальпинскую Галлию была выведена лишь одна колония Эпоредия (Веллей Патеркул. I. 15. 5).[486] Мариева колония на Корсике, которая, как иногда считают, появилась после закона 100 года,[487] могла возникнуть и раньше.[488] В любом случае это была капля в море.

Но сенат играл с огнем. Ветераны Мария, не получив долгожданной земли, затаили злобу и мечтали о мести.[489] К тому же сенат позволил себе слишком многое: был убит, как и в 133 году, плебейский трибун, Сатурнин, а также претор Главция и квестор Сауфей, хотя действующих магистратов, согласно закону, нельзя было не то что убить, но даже отдать под суд. «Дошло до того, — меланхолически замечает Аппиан, — что никого более уже не могли защитить ни свобода, ни демократический строй, ни законы, ни сан» (ГВ. I. 33. 146). Придет время, и многих из тех, кто глумился над трупами Сатурнина и его сторонников, постигнет подобная же участь. Они будут клясть Мария за жестокость и беззаконие, но вряд ли кто-то из них вспомнит, что он лишь идет по их стопам.

Однако все это было еще впереди, а сейчас начиналось десятилетие, которое кажется мирным на фоне предшествующих смут и кровавой гражданской войны, ожидающей Римское государство в ближайшем будущем. А пока Рим «приблизился к блаженному состоянию тех государств, которые вообще не имеют истории».[490] История в это десятилетие, конечно, была — не было лишь историка, который взялся бы за подробный и детальный рассказ об этих годах. Дело в том, что «античных историков интересовали преимущественно кровопролития и смуты; а эта декада, до самого своего завершения, предоставляет мало образцов как того, так и другого».[491] Тем не менее 90е годы I века очень важны для судеб Римского государства. Именно в это время, столь плохо нам известное, вызревали события, которые в конце десятилетия приведут к грандиозному внутриполитическому кризису — Союзнической войне, а затем и к первой гражданской войне в истории Рима. В это же самое время на Востоке все более крепла Понтийская держава Митридата Евпатора, все чаще требовалось римское вмешательство в запутанные восточные дела. В итоге, как известно, Рим получил вдобавок к внутреннему кризису кризис внешний — Первую Митридатову войну.

Пока же в Риме один за другим идут громкие судебные процессы. В этом нет ничего необычного — римляне любили судиться: Катон Старший, например, последний раз в жизни выступил обвинителем в суде в возрасте девяноста лет (Плутарх. Катон Старший. 15). Процессы, более или менее громкие, происходили постоянно, и, наверное, все заметные римские политики бывали хотя бы раз в жизни кем-нибудь в чем нибудь обвинены. Но обычно эта судебная борьба остается в тени более ярких событий; в нашем же случае таких событий нет; а раз нет событий — нет историков. Однако ситуация не совсем безнадежна благодаря сочинениям светоча римского красноречия — Марка Туллия Цицерона. Как известно, он много выступал в качестве судебного оратора, хорошо знал прецеденты и «судебную историю» Рима, неоднократно ссылался на знаменитые процессы прошлого. А наиболее острая борьба в те годы происходила как раз в судах — здесь сводили старые счеты, закрепляли достигнутую после разгрома «мятежа» Сатурнина победу, здесь обменивались ударами враждующие политические группировки.

Итак, Сатурнин погиб. Однако гибель «смутьяна» отнюдь не означала окончательного и бесповоротного краха его дела — во всяком случае, оставались в силе некоторые из его законов, в числе плебейских трибунов 99 года было как минимум двое его приверженцев, а Метелл Нумидийский пока еще оставался в изгнании. При таком политическом раскладе неудивительно, что первой жертвой возобновившейся борьбы стал персонаж, которому не доверяла ни та, ни другая сторона. Среди товарищей Сатурнина по должности был некий Публий Фурий, сын вольноотпущенника.[492] В 102 году Метелл Нумидийский, будучи цензором, по неизвестным причинам отнял у него государственного коня, то есть исключил из всаднического сословия. Это послужило причиной жестокой ненависти Фурия к Метеллу (Дион Кассий. XXVIII. 95. 2).

Чтобы получить возможность отомстить, Фурий добился должности плебейского трибуна и активно содействовал изгнанию своего врага, а когда после гибели Сатурнина встал вопрос о возвращении Метелла из изгнания, он, опираясь на поддержку Мария, наложил на возвращение свое вето (Аппиан. ГВ. I. 33. 147; Орозий. V. 17. 11). Его не тронули даже мольбы сына Метелла, который просил его «в присутствии народа со слезами и земными поклонами» (Аппиан. ГВ. I. 33. 147). Все просьбы остались безрезультатными, и единственное, что Метелл-младший получил в результате — это своего рода моральную компенсацию, прозвище Пий (Pius), то есть Благочестивый, данное ему согражданами.[493] Лучше всех отношение квиритов к поступку Метелла-сына выразил Валерий Максим: «Метелл Пий благодаря своей неколебимой любви к изгнаннику-отцу добился при помощи слез столь же славного прозвища, какого другие добиваются при помощи побед» (V. 2. 7)**. Прозвище действительно было славным: именно так, Благочестивым, именовался прародитель римлян Эней (и, кстати, среди прочего — тоже за любовь к отцу, которого он на своих плечах вынес из горящей Трои!). Поэтому поступок Метелла ставил его в один ряд с прославленными героями прошлого.