У столиков мгновенно возникли официанты, и администратор, расхаживая от одного к другому, принялся выкрикивать распоряжения.

— Только посмотри, — воскликнула Хелена. — Может быть, скоро от этого ресторана останутся одни руины, а они думают только о том, как бы посетители не сбежали, не заплатив по счетам.

На сцену, где музыканты возились со своими инструментами, запрыгнул человек в черном костюме.

— Внимание! — крикнул он. — Всех, кто рассчитался, просим направиться в ближайшее бомбоубежище, которое находится под домом двадцать на Вейбурггассе. Минутку тишины и внимания! Вам надо выйти и повернуть направо, а затем пройти двести метров вниз по улице. Смотрите на людей с красными повязками — они покажут вам, куда идти. Не нужно паниковать, у вас еще есть время до начала бомбежки.

В эту секунду послышался грохот первой упавшей бомбы. Человек на сцене пытался еще что-то сказать, но голоса и крики в ресторане заглушили его, и он, поняв тщетность своих попыток, перекрестился, спрыгнул вниз и скрылся.

Толпа кинулась к выходу, который уже был забит вопящей людской массой. В гардеробе стояла женщина и кричала: «Мой зонтик! Где мой зонтик?» — но гардеробщик давно уже сбежал. Снова грохот, на этот раз ближе. Хелена посмотрела на покинутый соседний столик, где два недопитых бокала с вином звякнули друг о друга, когда комната содрогнулась в очередной раз. Словно песенка на два голоса. Две молодые женщины тащили к выходу подвыпившего мужчину с усами как у моржа. Его рубашка вылезла из брюк, на губах блуждала блаженная улыбка.

Через две минуты в ресторане никого не осталось, воцарилась необычная тишина. Слышно было только всхлипывание из гардероба, где женщина уже перестала требовать свой зонтик и уткнулась лицом в стойку. На столиках стояли недоеденные блюда и открытые бутылки. Урия по-прежнему держал Хелену за руку. От нового удара хрустальные люстры под потолком зазвенели, женщина в гардеробе встрепенулась и с криком выбежала на улицу.

— Наконец-то мы одни, — сказал Урия.

Земля под ними дрожала, сверху осыпалась блестящим дождем позолоченная штукатурка. Урия встал и протянул руку.

— Наш лучший столик только что освободился, фройляйн. Если пожелаете…

Она взяла его за руку, и вместе они направились к сцене. Она почти не слышала громкого свиста. От взрыва, который за ним последовал, заложило уши, осыпавшаяся штукатурка взметнулась песчаной бурей, большие окна, выходящие на Вейбурггассе, разлетелись вдребезги. Свет погас.

Урия зажег канделябр на столе, подвинул ей стул и, приподняв двумя пальцами салфетку, подбросил ее вверх, и она медленно приземлилась в руки Хелены.

— Цыпленка и бутылку лучшего вина? — спросил он, осторожно стряхивая осколки стекла со стола, тарелок и ее волос.

Может быть, в воздухе блестела золотая пыль, отражающая огни темной улицы. Может быть, легче стало оттого, что через разбитые окна внутрь проникала прохлада. А может, все это было в ее сердце — ее кровь, которая и годы спустя начинала играть в жилах, когда она снова и снова вспоминала этот миг. Потому что она помнила: играла музыка, но это было невозможно — музыканты убежали вместе с инструментами. Может, ей просто казалось, что играет музыка? В первый раз она подумала об этом уже много лет спустя, когда у нее вот-вот должна была родиться дочь. Над недавно купленной колыбелькой отец ее дочери повесил маятник с цветными шариками, и когда он как-то вечером провел по ним рукой, она тут же узнала ту музыку. Она поняла, что это было. Тогда, в «Трех гусарах», для них играли хрустальные люстры. Будто легкие колокольчики, они звенели, когда дрожала земля. Урия, чеканя шаг, пошел в кухню и вернулся с зальцбургскими пирожными и тремя бутылками молодого «хойригера». В винном погребе он увидел одного из поваров, который сидел в уголке в обнимку с бутылью. Повар нисколько не препятствовал Урии, когда тот полез за вином. А когда тот показал ему взятую бутылку, напротив, одобрительно кивнул.

Потом Урия положил все свои сорок шиллингов под канделябр, и они вышли в тишину мягкого июньского вечера. На Вейбурггассе стояла мертвая тишина, но воздух был тяжелый, пропитанный дымом и пылью.

— Пойдем погуляем, — предложил Урия.

Ни он, ни она не знали, куда идут. Они повернули направо — на Кернтнерштрассе — и вдруг замерли на темной, пустынной площади Штефансплац.

— Боже мой, — восхищенно сказал Урия. Огромный собор перед ними заполнял собой юную ночь. — Это собор Святого Стефана?

— Да. — Хелена запрокинула голову, стараясь увидеть шпиль Южной башни — огромной черно-зеленой колокольни, вонзающейся в небо, в котором уже появились первые звезды.

Следующим, что запомнила Хелена, было как они стояли в соборе: белые лица людей, которые пытались в нем укрыться, плач детей и звуки органа. Рука об руку они пошли к алтарю — или это только ей снилось? Разве он тогда не прижал ее к себе и не сказал, что она должна быть с ним? А она тогда ответила ему: «Да, да, да» — шепотом, — а потом эти слова взлетели под купол, и эхо, усиливая, повторяло их снова и снова, отражаясь от голубя под сводом и от распятия, чтобы они сбылись. Не важно, было это наяву или нет, но эти слова были куда искреннее тех, что она произнесла после разговора с Андре Брокхардом: «Мы не можем быть вместе».

Их она тоже говорила, но где и когда?

Она рассказала обо всем матери — в тот же день, после полудня. Сказала, что не станет уезжать, но не сказала почему. Мать хотела было ее утешить, но Хелена не могла вынести ее пронзительного, оправдывающегося голоса, и заперлась у себя в спальне. И тут в дверь постучал Урия, и она решила забыть о страхе и больше ни о чем таком не думать. Может, он понял это, как только открыл дверь. Может, переступая порог, они заключили немой уговор прожить всю жизнь в эти несколько часов до отправления поезда.

— Мы не можем быть вместе.

Имя Андре Брокхарда было ядом у нее на языке, и она выплюнула его. Вместе со всем остальным: сказала ему о той доверенности, о том, что мать могут выкинуть на улицу и что отец иначе не сможет вернуться к нормальной жизни, и о Беатрисе, которой больше некуда будет деться. Да, в какой-то момент она все это сказала, но когда? В соборе? Или позже, когда они бежали к Филарморникерштрассе, где тротуары были покрыты осколками кирпича и стекла, а языки пламени из окон старой кондитерской освещали им путь к огромной, но сейчас безлюдной гостинице. Оказавшись внутри, они зажгли спичку, взяли первый попавшийся ключ со стены и побежали вверх по лестницам, покрытым такими толстыми коврами, что их топота совсем не было слышно. Казалось, привидения притаились в коридоре возле 342-го номера. Но вот они уже держат друг друга в объятьях, срывают друг с друга одежду, как будто и она тоже загорелась, и когда она почувствовала его дыхание на своей коже, она оцарапала его в кровь, а потом поцеловала ранки. И постоянно повторяла, так что это стало звучать как заклинание: «Мы не можем быть вместе».

Когда сирена умолкла, давая понять, что на этот раз бомбежка окончена, они лежали, крепко обнявшись, на окровавленных простынях и она плакала.