наверное. Да и как уезжать, не сказав ни слова. Вот скажу — и камень с души. И уеду… А по ночам всякая муть в голове, изведусь в мыслях, утром полегче, утро, оно как похмелье, все ясно, просто и никаких надежд. Станешь за верстак, забудешься вроде бы, а оно внутри только притаилось, нет-нет и наткнешься, как на иглу. И пошло ныть. Ну прямо болезнь какая-то.

Вот однажды задержалась она после операции. Долго там свет горел, и как замелькали тени в левом углу, у рукомойника, понял — домой собралась. Выбежал, сердце птичкой, вот-вот выскочит. А потом как увидел ее в воротах, все затихло, себя не чувствую, и сердце замерло — сдохла птичка.

Иду навстречу. Потом вдруг повернул назад, будто что вспомнил, и снова наискось — ее же дорогой, что к поселку, только чуть впереди. Оглянулся, удивился, словно случайно встретились.

— А, здрасте.

— Здравствуйте, Коля. Второй раз здороваетесь.

— Правда? Совсем забыл, — а у самого ноги как гири и язык заплетается: ляпнул насчет того, что готов бы и двадцать раз…

Затихла, будто стеной отгородилась, прибавила шагу. Я иду ни жив ни мертв.

— Вы далеко? — спрашивает.

— Да вот, в поселок…

— А что за нужда?

А черт его знает, что за нужда. Жил там госпитальный сторож, у него абразивы были, с довойны завалялись, давно он предлагал — забери, Иваныч, может, тебе в работе сгодится. Ну я и сказал — к сторожу, мол, за делом.

Пошли медленнее. Она и говорит:

— А сторож-то на посту, нет его дома, вы что, не знали?

— Знал. — И, словно меня защекотали, рассмеялся, аж согнуло меня, она тоже вроде улыбнулась, а мне еще смешней. Нервы сдали. И откуда смелость взялась. Придумал, говорю, сторожа, так пройтись захотелось, вас проводить, а то ведь темно.

И легонько тронул ее за локоть. Но чувствую — ушел локоток. Вежливо, но твердо. Я опять как в провал лечу.

— Зря вы это, с проводами, я не из пугливых.

И взяло меня зло, а, думаю, пропадай голова.

— Что ж, — говорю, — вас и проводить нельзя? Что вы за царевна такая? К вам же из добрых чувств, а вы отталкиваете. Могу и уйти. Пожалуйста, не навязываюсь.

Она даже остановилась, в глазах испуг. Потом-то я понял. Она ведь не знала, что со мной творится, а я — на тебе, встретил, да еще с попреками, будто ушат на голову.

— О чем это вы?

— Да так, простите.

— Вы трезвый, Коля?

— Я вообще не пьющий. Еще раз извините, наболтал я тут… Ну просто захотелось повидаться, живая ж душа. А я вас и пальцем не коснусь.

— Странный вы какой-то.

— Я и сам это понял.

Проводил, попрощались. Я еще спросил, можно ли ее хоть иногда провожать. Замялась. Можно, конечно, а зачем — лишние разговоры. Господи, думаю, другие только встренут друг друга, и пошел крутеж, а тут рядом пройтись заказано — разговоры, сплетни. И объяснить ей ничего нельзя, не поймет, уж это я понял. Бесполезное дело.

— Что ж вы, — говорю, — в дружбу не верите? Совсем? — Она переминается, молчит, а я чувствую — еще минута, выложу себя наизнанку, и все, капут тебе, Коленька, уйдешь в отставку не солоно хлебавши. Гордость взыграла. — Ну, — спрашиваю, — чего молчите?

Она только плечами пожала.

— А что я, петь должна? С какой радости?

Ну и заноза, ну и вляпался я, и главное, нет мне пути назад, должен же я ей сказать, что у меня на душе… А дальше что? Даже если отзовется она, снизойдет, зачем мне жалость? Как мне с таким характером жить, по какой дорожке идти? Рядом не устоишь, хоть по кювету топай да гляди на нее снизу вверх.

То ли поняла она что-то, то ли просто испуг прошел, смягчилась, кивнула с улыбкой:

— Мне уж тут недалеко. Спокойной ночи, Коля, спасибо вам.

— И вам спасибо, большое.

— Мне-то за что?

— Сам не знаю.

Она так внимательно посмотрела на меня из-под платочка, помахала у глаз растопыренной ручкой, а что это означало, бог весть — то ли встретимся, то ли не падай духом, найдешь себе еще провожалочку. И зацокала по мостовой каблучками. Назад я шел как-то неровно. То во мне надежда вспархивала, и я будто летел, то брел, как неприкаянный. Вот ведь штука какая. Никогда со мной такого не было. У других было, слушал, не верил, а тут и сам влип.

…Дня два я ее не видел. Уезжал за продуктами в армию. И рад был, что отвлекся, а вернулся, опять меня скрутило И один свет в окошке, что ее тень напротив. Провожать уже не ходил. А так — выйду, и стою, и провожаю ее взглядом, точно собака хозяина. Иногда кивнет, или мне покажется, и сам в ответ кивну… Короче, не знаю, чем бы эта маета кончилась, если бы вдруг не заболела она.

В привычный час вижу — нет ее. Простоял под дождем, на ветру — нет. Кинулся в госпиталь, в операционную, закрыто. Нянька говорит, не было ее, слегла, тяжелый грипп… Вернулся в свой угол, места не нахожу. Запустил станочек, ничего не могу, все из рук валится. Чаю согрел. Сел за стол, очнулся — чай холодный. Вышел на волю, и точно меня ветром подхватило, за пять минут прилетел к дому, где она комнату снимала. Зашел, хозяйка от печи на меня выпятилась. Я говорю — к Наде, и, не ожидая приглашения, шинель на крючок — вешаю, да никак попасть не могу.

— Вы что, доктор?

— Да, — говорю, — терапевт. Где больная?

Вошел в комнату. Надя в постели. Увидев меня, даже вскрикнула, одеяло до глаз, голову рукой прикрыла: «Вы что? Вы зачем?» Я что-то бормочу невпопад, от такой встречи сам напуганный.

— Вот… проведать.

— Уходите, слышите, уходите! Что вы смотрите?

Я представил себе молодого парня, застывшего на пороге, глаза в сторону, ее с округленными от страха глазами, повторяющую как заклинание срывавшимся голосом одно и то же, будто он силком ворвался в квартиру среди ночи.

— Да что я вас, съем?!

— О господи. Я же не причесана, вид у меня. Уходи-и…

Мне аж жарко стало, — продолжал Иваныч. — Обида и радость — откуда взялись? И жалость к ней, больной, которую не объяснишь. И подойти нельзя, сделал шаг, она опять в крик, в слезы. Отступил, отвернулся к стене и говорю:

— Меня доктор послал, узнать.

Чувствую, в себя приходит, молчит.

— Да с чего бы это тебя?

— И лекарства сказал — захвати, а я забыл, сам себя не помнил. Из-за твоей болезни. Сейчас вернусь, принесу, а ты пока причешись. Если это так