стало быть, ДВА ГЕРОЯ!! И кроме этих героев, есть еще два характера – совершенно главных, то есть почти героев[404]. Героиней, вокруг которой закрутился сюжет, была Настасья Филипповна, резкая, прекрасная женщина, чей чистый характер не был замечен высшим обществом, которое считало ее «падшей». Ее ухажер Рогожин, богатый, но грубый купец, чьи страсти увлекли его. Была еще возлюбленная самого Мышкина, Аглая, которую Федор еще не прописал, но на которую его отчасти вдохновила Анна Корвин-Круковская. Как всегда, сюжет превратится в любовный треугольник, а может, и в квадрат. Мышкин будет разрываться в неразрешимом конфликте между христианской любовью к Настасье и приземленной человеческой любовью к Аглае. И как это любить двух? Двумя разными любвями какими-нибудь? Это интересно… бедный идиот![405]

В романе отчетливо звучал мессианский тенор. Всему миру готовится великое обновление через русскую мысль, и это совершится в какое-нибудь столетие – вот моя страстная вера[406]. Сперва пал Рим, затем Византия, – с началом нового тысячелетия России суждено было принять свою судьбу Третьего Рима, и мир должен был повести русский Христос. Мы при третьем коне, вороном, и при всаднике, имеющем меру в руке своей, так как всё в нынешний век на мере и на договоре, и все люди своего только права и ищут. Но на едином праве сердце чистое не сохранят, и за сим последует конь бледный[407].

К тому времени атеистов в России было, возможно, больше, чем где-либо еще, потому что, по мнению Федора, Россия в духовных вопросах обогнала Европу. Русские либералы вроде Тургенева или Герцена теперь были бесполезны – шваль![408] Они были даже не русскими, а гражданами мира, а их интеллектуальные размышления о социализме – развлечение, чтобы убить время. В любом случае новое поколение их полностью превзошло.

Проблема была не в отсутствии материального прогресса. В прошлом часто случался голод. Глядя на феодальные замки, ненадежно рассыпанные по швейцарским горам, некоторые в полумиле от подножья, невозможно было не думать о несчастных, которым приходилось таскать в горы камни. И все же, несмотря на богатство современной эпохи, несмотря на редкость голода и быстроту коммуникаций, не было идеи, объединившей бы человечество с силой, какая встречалась в прошедшие века. Богатства больше, но силы меньше; связующей мысли не стало; всё размягчилось, всё упрело и все упрели![409] Громада материализма выстроена на карточном домике, не принимая никакого нравственного основания, кроме удовлетворения личного эгоизма и материальной необходимости[410].

Заблуждение рационального эгоизма заключалось в вере в то, что человеческое сердце по природе своей стремилось к добру, в то время как оно было полем битвы между добром и злом. Закон саморазрушения и закон самосохранения одинаково сильны в человечестве![411] Ответом была вера – глубокая, инстинктивная, невольная вера – и ее нужно было искать в русском народе, в крестьянах. Простая любовь к земным тварям, а не любовь возвышенных абстракций. В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного себя[412]. Все это он хотел выразить через своих персонажей, но знал, что подход должен быть исподволь, иначе он рисковал прослыть безумцем. Самые нелепые идеи мог вложить в уста персонажей, от которых уже отказался, – это позволило бы ему говорить, будто бы не поддерживая их взглядов. Но сперва необходимо было выстроить конфликт между возлюбленными.

Федор послал первую часть «Идиота» Каткову в конце 1867-го, надеясь, что успеет к ключевому первому выпуску года. Он боялся, что роман сочтут скучным. В первой части происходило немногое – в ней только представлялась загадочная фигура Мышкина, – но она же не ставила под угрозу дальнейшее. Важнее всего было вызвать у читателя любопытство.

Глава 10

Смерть русскому

1868–1871

Живем копейками; всё заложили. Анна Григорьевна теперь уж на последних часах. Думаю, не родит ли сегодня в ночь? Сам в тревоге ужасной, а между тем писать надо, не останавливаясь[413].

В ночь на 3 марта 1868 года разразился шторм. Плохая погода зачастую плохо влияла на нервы Федора, и, как по заказу, у него приключился серьезный эпилептический припадок. Следующим утром он едва мог стоять, и день прошел в тумане полусформировавшихся мыслей. Он отправился в постель в 7 часов вечера, но четыре часа спустя легким похлопыванием по плечу его разбудила Анна.

– Кажется, началось, я очень страдаю! – сказала она[414].

– Как мне тебя жалко, дорогая моя! – нежнейшим голосом ответил Федор и снова провалился в сон.

Анна снова разбудила его в семь утра. Она страдала всю ночь, пока он спал, надеясь, что к утру он достаточно придет в себя, чтобы найти повитуху.

Осознав, что происходит, Федор набросил одежду и выскочил из дома в поисках акушерки. Он несколько раз звонил в дверь, пока не вышла служанка и не объяснила, что хозяйка спит после ночного вызова. Федор принялся угрожать, что продолжит звонить в дверь или даже выбьет стекла, после чего сонную акушерку подняли и провели к Анне. После осмотра она заявила, что вернется через семь-восемь часов.

Когда она не вернулась, Федор отправился на поиски. Он нашел ее ужинающей с друзьями и притащил обратно к Анне, где повитуха еще раз объявила, что схватки проходят плохо и роды вряд ли начнутся раньше позднего вечера. Она ускользнула поиграть в карты с семьей, пока наконец угрозами и обещаниями закусок и вина Федор не убедил ее остаться с Анной.

На самом деле лихорадочное внимание Федора отнюдь не помогало настроиться на спокойный лад. В какой-то момент его плач начал нервировать Анну даже больше, чем схватки, и повитуха вывела его из комнаты и заперла дверь изнутри, чтобы он только не мог войти. В соседней комнате он без устали молился. Время от времени Анна посылала повитуху проверить, как он держится.

Из комнаты раздались наконец уже не стоны, а ужасные, чисто животные крики, невыносимые, невозможные. И вот наконец раздался крик, крик младенца, слабый, надтреснутый[415]. Моего ребенка. Это странное ощущение для отца, но из всех человеческих ощущений оно одно из лучших; теперь я знаю это по собственному опыту[416]. Он перекрестился, сломал замок и ворвался в комнату. В руках у акушерки кричало и копошилось крошечными ручками и ножками маленькое, красное, сморщенное существо, беспомощное до ужаса и зависящее, как пылинка, от первого дуновения ветра, но кричавшее и заявлявшее о себе, как будто тоже имело какое-то самое полное право на жизнь… Анна лежала