А где подобрать слова, чтобы рассказать о страшных боях в самом Сторожевом?…

— Каким был боевой настрой бойцов 53-го УРа?

— Летом сорок второго года наше настроение было ужасным. Люди говорили вслух все что думали. Моральный дух солдат был крайне низкий, в укрепрайоне среди бойцов было много людей из семей раскулаченных, немало отсидевших и много молодых призывников из казачьих станиц, где Советскую власть и раньше не особо почитали.

Настрой был такой — «бежать за Волгу»… Придет в роту политрук, что он может сказать? Что наши войска разбиты и пленены в Крыму, на Волхове и под Харьковом, а немцы подошли вплотную к Сталинграду? Солдатский «телеграф» передавал из уст в уста такую информацию, что где произошло, почище и правдивей любых сводок Информбюро…

Сама тягостная обстановка вокруг убивала в нас любую надежду на успех.

Когда первый раз по мосту переходили через Дон, то на левом берегу бродил «тучей» брошенный при эвакуации скот, а на правом берегу лежали сотни неубранных трупов наших красноармейцев. Нам приказали их похоронить. Трупы стаскивали в воронки от бомб и засыпали землей, даже не забрав из гимнастерок погибших «смертные медальоны» или документы. Так и лежат там сотни безымянных солдат…

А когда нас немцы давили танками в голой степи… Разве это можно простыми словами передать… Какой после этого может быть боевой настрой?..

Небо немецкое, ежедневные бомбежки, танковые атаки. Мы не могли понять, откуда у немцев столько боеприпасов, минометные и артиллерийские обстрелы фактически не прекращались ни днем ни ночью. У нас артиллерия выпустит пять-десять снарядов, вот и вся огневая поддержка и артподготовка, а нас сразу снова бросают вперед, в атаку, на верную погибель… Веры в нашу Победу в те дни у многих не было, и было немало таких, что сами уходили к немцам, сдаваться в плен. Но в сентябре сорок второго в рядах УРа уже воевали другие люди, бойцы с более выраженным волевым настроем и желанием сражаться и мстить за погибших товарищей… У меня был напарник, Петя Пронько, украинец. Как-то рота занимала позиции прямо по берегу реки, а на ее середине была отмель, такой островок, и в сумерках мы на лодке переправлялись туда, в передовой боевой дозор, а на рассвете возвращались к себе на берег. Лежим мы ночью с Пронько в этом боевом охранении, ведем пустые разговоры, и тут Петр начинает меня уговаривать уйти к немцам, мол, не тронут тебя, все эти слухи, что немцы евреев поголовно расстреливают, это брехня и комиссарская пропаганда. Я послал Пронько подальше.

Сам не понял, как заснул, утром глаза открываю, сверху солнышко печет, а Петра рядом нет! Ушел ночью к немцам, а меня не тронул и даже мое оружие не забрал! Что делать, светлым днем на этом острове головы не поднять, немцы сразу заметят и убьют. Лежал до темноты в своем окопчике, а в темноте переправился назад к роте. На меня сразу налетели командиры, стали орать, запугивать трибуналом. Я все рассказал, что и как было. Утром мы снова пошли на форсирование, и ротному уже было не до меня…

Иногда я вспоминаю о Пронько без ненависти, хоть он и предатель, и перебежчик, но оставил мне мое оружие. А мог ведь и вообще ночью меня убить и прийти к немцам «героем», вот, мол, немцы, смотрите на документы, я «жида прикончил»…

— В штыковые атаки летом сорок второго года приходилось ходить?

— В моем понятии «штыковая атака» — это когда две противоборствующие стороны идут цепями друг на друга в штыки. Если вы подразумеваете именно такой вид боя, то «в штыки» мне довелось идти пару раз, и немцы, не дойдя до нас каких-то 50 метров, разворачивались и бегом отходили назад с «нейтралки», под прикрытие своей артиллерии и пулеметов. И рукопашных схваток на Дону почти не было.

Настоящая, кровавая и безжалостная рукопашная у меня случилась в сорок третьем году, когда я воевал в роте автоматчиков в 51-й Гвардейской стрелковой дивизии.

Эту роту бросали как резерв на самые сложные участки. Был момент, когда наши батальоны атаковали немецкие позиции трое суток и не могли их взять. Тогда нашу роту посадили десантом на танки, «тридцатьчетверки» дошли до немецких позиций, и мы спрыгивали с танков прямо в траншеи, где шла рукопашная.

Вот там мне и пришлось кого прикладом забить насмерть, кого руками…

— Хочу Вам как пехотинцу задать вопрос о приказе Верховного Ns 227 — «Ни шагу назад». Ваше личное отношение к этому приказу?

— Мое мнение, что этот приказ сам по себе является преступным.

Из-за него столько людей погибло почем зря… Ведь там, в этом приказе, красной нитью идет главная мысль — «Расстрел за отход с позиций».

Мы могли во время атаки или после боя оказаться на самых неудачных, гибельных, открытых, простреливаемых со всех сторон позициях или где-нибудь по пояс в болоте, и никто из командиров не мог набраться смелости и отвести свои роты или батальоны назад, наши офицеры предпочитали угробить, положить своих солдат, лишь бы самим не попасть под трибунал согласно приказу № 227.

Чтобы не быть голословным, я вам приведу примеры. В 13 километрах от Харькова мы штурмовали колхоз имени Фрунзе, где немцы оказали серьезное сопротивление.

Мы залегли на подступах к колхозу, немцы с высоты били по нам, но самое страшное, что в эту ночь ударил сильный мороз, и мы, в своих кургузых шинелях, стали просто околевать, замерзать насмерть. Командиры лежат рядом с бойцами и помалкивают.

И я тогда решил, что не хочу принять такую лютую смерть, замерзнуть, пусть лучше меня расстреляют как дезертира с поля боя, но хоть помру не «ледышкой». Встал в полный рост и пошел назад, в направлении полкового тыла. За мной потянулись другие бойцы и офицеры. Мы дошли до штаба полка, и наш комполка все видел… и молчал…

Если это называется для вас нарушением присяги, так я лично присяги, как, впрочем, и все бойцы 53-го УРа, брошенные в спешном порядке на передовую, не принимал.

Через три дня мы снова атаковали этот колхоз и потом нашли на поле перед ним десятки наших замерзших насмерть однополчан. И еще многих своих убитых товарищей, которые так и лежали, как мишени, в чистом поле перед немцами и были все перебиты. Среди них была и наш батальонный санинструктор Шура, которую немцы взяли в плен и, перед тем как убить, изнасиловали… Кому нужны были эти бессмысленные жертвы, которые генералы в своих мемуарах обязательно высокими словами с пафосным восторгом называют «массовый героизм и самопожертвование»?

Ведь было ясно после провала первого штурма, что нам этот колхоз не взять, так кто командиру полка или дивизии мешал отвести бойцов на исходный рубеж и сохранить сотни жизней? А нет, есть приказ — «Ни шагу назад!», уже доложили наверх о продвижении вперед и захвате очередного рубежа…

Ведь даже своего раненого товарища пехотинец не имел права доставить в санроту.

Это расценивалось как «дезертирство с поля боя», мол, это не ваше дело, ранеными займутся санитары. А где ты на всех санитаров напасешься?

В Белоруссии меня ротный послал с донесением в штаб батальона, возвращаюсь назад и попадаю под сильный артобстрел. Я спрятался в воронку, переждал артналет и дальше к себе в роту, где ползком, где как. Навстречу ползет раненый: «Браток, помоги!» Я ему отвечаю: «Прости земляк, не имею права, там бой идет». — «Ну хоть немного пособи», и чуть не плачет.