стула и полочку. Когда Жанетта вошла в комнату, тетя Вильма как раз прибивала к стене картинку, изображавшую огромный желтый подсолнух. Вильма Рошта повернула к Жанетте свое полное доброе лицо и вопрошающе посмотрела на нее.

— Славный будет у тебя здесь уголок, Жанетта! — сказала она. — Я встаю на рассвете, зачем же тебя беспокоить! Ты можешь здесь заниматься, читать, болтать с подружками — словом, жить, как тебе хочется… Но… послушай-ка, Жанетта, мне совсем не понравилась эта девочка. Ты что, другой подруги не нашла?

Жанетта скривила губы и недовольно махнула рукой. «Все они такие», — говорило это движение, но тетя Вильма решительно запротестовала против столь огульного приговора:

— Ты мне не говори, Жанетта, я знаю нынешнюю молодежь! Разве у них глаза так смотрят, как у этой девочки? Уж если хочешь с ними в ногу идти, так придется тебе подтянуться. А эта Бири среди них, как кукушкино яйцо в чужом гнезде. Не води ее сюда больше, слышишь?

Жанетта пожала плечами.

— Те-тя Мар-та! — сказала она по складам и очень громко, точно объясняя глухому.

Ей так захотелось вдруг рассказать тете Вильме о пережитых горестях, о всех событиях этого первого дня и своих сумбурных впечатлениях, попросить у нее совета, как держаться дальше… И вот Жанетта заговорила, подбирая одно к другому венгерские слова, да какие! Она до сих пор и не подозревала, что знает их значение и смысл. Удивленная тетя Вильма молча слушала этот поток ломаных слов, иной раз с трудом добираясь до смысла некоторых выражений.

— Каравон, — сказала Жанетта.

И тетя Вильма только позднее поняла, в чем дело и обрадованно хлопнув себя по лбу спросила:

— В караван играли, так?

— Да-да, — кивнула Жанетта, с трудом продолжая подбирать слова. — Учительница в очках… а этот толстый девочка, Аранка Пецели, не хотела сидеть со мною рядом… А Эржи Шоймоши назвала меня Аннушкой, но это она просто так… чтобы к учительнице подлизаться и…

— Подожди, подожди-ка, — сдержала словесный поток тетя Вильма. — Она тебя Аннушкой назвала?

Жанетта все еще стояла на пороге комнатушки в пальто и в красной шапочке на голове, отчаянно размахивая своими покупками. Вильме Рошта очень хотелось выпить чашку любимого крепкого кофе да сесть в удобное кресло, но разве можно остановить сейчас эту девочку, когда бедняжка изливает ей всю свою душу! Ведь не прошло еще и месяца, а она уже говорит по-венгерски, как дай бог всякому. Она повсюду улавливала и запоминала венгерские словечки, только не показывала виду, пока здесь был отец. Нужно оставить ее в покое, если уж слова так рвутся у нее. И тетя Вильма все стояла в маленькой комнатушке напротив племянницы, все слушала, как ни манили ее к себе просторное домашнее платье, мягкие туфли и как ни соблазняла ее мысль о чашке кофе…

— Ну, подожди-ка минутку! Почему же ты думаешь, что только ради тети Марты…

— Потому что она сказала… сказала, чтобы они были поласковее со мной.

— А разве они обижали тебя?

— Смеялись над моим именем! А я в Трепарвиле отколотила Луизу за то, что она смеялась над… над одной вещью…

Она вдруг замолчала, сама теперь не понимая, почему чувствовала такую обиду, когда Луиза назвала ее венгеркой.

— А что же они говорили?

— Да так… смеялись.

— Ну и что же? А ты не смеешься, когда видишь или слышишь что-нибудь непривычное? Больше ничего не было?

Жанетта ответила отрицательно, и Вильма Рошта спросила:

— Ну, а ты-то была с ними приветлива, ласкова?

— Не была и не буду никогда! У меня дома есть подруга, меня там любят, все любят, и… я не пойду больше в школу, возьмите меня оттуда!

Но буря возмущения словно штурмовала скалу: непоколебимое спокойствие Вильмы Рошта лишало девочку сил, и наконец ее выкрики перешли в жалобный плач… Но Жанетта торопливо проглотила слезы. С бабушкой, конечно, дело обстояло иначе — та всегда признавала правоту внучки, одобряла любой ее поступок, но при этой большой, сильной женщине слова застревают в горле… и взгляд у нее такой, словно она видит Жанетту насквозь.

— Ну, раскладывай свои вещи, — сказала тетя Вильма. — Книги вот сюда, на полку, тетради и письменные принадлежности в ящик стола, да поаккуратнее, Жанетта, слышишь? Поторапливайся же, а Вильма тем временем кофейку сварит. Мне нравится эта девочка Шоймоши, как ты ее описала, — продолжала она единым духом. — От такой ты многому хорошему научишься.

— А вот и нет, — пробормотала Жанетта, но — странное дело! — снова почувствовала, что ее скверное настроение рассеивается от одного лишь присутствия тети Вильмы.

Жанетта круто повернулась на каблуках и стала внимательно осматривать свою комнату. Да ее не сравнить с трепарвильской берлогой! Какая светлая, приветливая комнатка, собственная комната, как у взрослой! Если не захочется ходить в школу, здесь тоже можно неплохо проводить время. А по вечерам она будет писать письма Мари Жантиль, а то и Розе Прюнье как-нибудь напишет…

Стоя у окна, Жанетта смотрела на большой четырехугольный двор. Какие странные дома в Пеште! Все словно вымерло — люди живут где-то в глубине своих квартир, на улице не видно играющих детей, перед подъездом не сидят старушки на скамеечках… Интересно, есть ли сейчас у бабушки в комнате еловая ветка? Здесь женщины тащат целые елки. Бывало, в рождественский сочельник у них на ужин готовили рыбу, а потом Жанетта шла с бабушкой к полночной мессе. И едва она успела подумать это, послышались глухие удары колокола, а затем резко задребезжал трамвайный звонок. На углу третьей от них улицы стоял большой красный собор, там, конечно, и звонили в колокол, и Жанетта, склонив голову, перекрестилась. В воскресенье надо сходить в церковь. Пойдет она одна, потому что тетя Вильма, кажется, не слишком набожная женщина. Бабушка взяла с нее обещание, что по воскресеньям она будет ходить к обедне. В конце концов, указывать ей может только бабушка, а не эта чужая женщина, и пусть…

— Аннушка!

Ну вот, теперь уж и